Написав письмо, она положила его посередине ученического стола, вернулась к себе в комнату, одела любимую голубую юбку подаренную когда-то мужем, бельгийскую белую кофточку, выходные туфли и, выйдя из дома, направилась на набережную.
Потом были подростки, балдевшие от дешевого пива и отупляющих лужкинских песен... Холодная вода Волги... Испуганные глаза сына, и вернувшая Светлану к жизни незнакомая женщина.
Письмо матери, гибель Лужкина или встреча с Аллой явились тому причиной, но Мишка перестал торговать наркотиками. У парня появились несвойственные ему раньше серьезность, желание утешить мать, помочь больной Алле. Надолго ли такие перемены? Кто знает... Но Светлане это показалось достаточным, чтобы снова захотеть жить. Тяга к Фази еще иногда возникала, но уже не имела непреодолимого характера. Может, удастся вырвать из тьмы наркотической зависимости и находящегося в тюрьме мужа? Кто знает...
Рассказывая все это Алле, она понимала, что тем самым доверяет в ее руки судьбу Владимира Сковородкина. Ведь Алла теперь может сообщить следователю, кто именно убил Рафика Иванова. Но не рассказать - значит встать на одну сторону с теми силами Зла, которые сейчас стремятся уничтожить эту женщину и ее мужа, взвалив на них вину за несовершенные ими преступления.
На улице начинало темнеть, когда Светлана стала прощаться с Аллой. Женщины поплакали над объединившим их горем и договорились на следующий день вместе идти к воротам СИЗО, чтобы встретить Елизарова до того, как он, возвратившись из командировки, займется другими делами. Откуда им было знать, что старший следователь по особо важным делам прокуратуры города Лещанска Валерий Павлович Елизаров вернулся на сутки раньше намеченного срока и уже больше часа один на один ведет допрос заключенного Сергея Карякина...
Глава восьмая
Яркий свет галогенной лампы слепил глаза. С боков и позади Сергея уходила в беспредельность темнота. Казалось, весь следственный изолятор, весь Лещанск, вся Россия - погружены в эту тьму. И не существует в мире ничего кроме черного силуэта следователя, угадываемого за снопом света и флюоресцирующих глаз Дзержинского.
Валерий Павлович был раздражен. Он ожидал от Карякина что угодно: очередных фантазий на тему невиновности, попыток свалить вину на сообщников.
"Дайте еще день на размышления, дайте еще день на размышления", повторял тот как истукан.
Что это - верх цинизма или граничащая с кретинизмом недооценка нависшей над ним угрозы? О чем думал этот субъект целых десять дней? Куда девался запуганный интеллигент, с подкошенными от страха ногами?
Елизаров не знал, чем объяснить произошедшую с Карякиным перемену. Он пытался воззвать к его совести, снова угрожал - Карякин талдычил, как заведенный: "Дайте еще день".
Может разгадка в тех записях, которыми подследственный измарал все тридцать листов казенной бумаги?
Руки Валерия Павловича пересекли границу между тьмой и светом, материализуя из небытия исписанные Сергеем в камере листы. Попав в сноп искусственного света, бумага растворилась в нем. Сергею из центра комнаты были видны лишь синие закорючки букв, лишенные несущей их поверхности.
- Мое глубинное, самосознающее Я, - прочитал вслух начало первой фразы Елизаров и осекся, медленно скользя глазами по тексту.
- Что это? - спросил он минуту спустя.
- Я размышлял. Записывал размышления. Прежде чем в целях сохранения жизни и здоровья взять на себя вину за то, что я фактически не делал....
- Это я уже слышал, - раздраженно перебил его Елизаров. - При чем тут твои размышления и убийства ни в чем неповинных людей?
- Я, может быть, завтра возьму на себя вину, но я не убивал. Для того, чтобы лгать...
- А, - махнул рукой Елизаров, - опять старая песня! Не надо мне мозги пудрить, не надо притворяться овечкой. Только ответы по существу. Только по существу - и никаких "я может", "я полагал", "я думал".
- Я...
- Молчать, я сказал!
Валерий Павлович снова углубился в чтение. Иногда его лицо выплывало из тьмы, и тогда Сергей мог видеть глаза следователя. Серые, бесстрастные глаза, с тупой педантичностью изучали каждую строку, но не для того, чтобы соединиться с чувствами и мыслями автора, попытаться понять их, а с целью обнаружения тайного смысла - какие каверзы задуманы автором, каким образом он планирует уйти от ответственности?
Душа человека, освободившись от влияния внешнего мира, сливается с божественным или безобразным мира внутреннего. Влекомая направленностью внимания к божественному, она создает локальные "я", сливающиеся с образами прекрасного, наполняется любовью и тем самым обретает подлинную свободу, становится независимой от пространственно-временного плена. Влекомая направленностью внимания к безобразному, она в своих локальных "я" сливается с Хаосом, становится управляемой хаотическими силами зла и тем самым теряет свободу, то есть - становится "ничем", сгорает в огне ада.
Почему самоубийство для христиан является тяжким грехом? Ответ один потому что живое человеческое тело, как совершеннейший инструмент познания и преобразования мира, в христианстве почитается божественным даром. Но в таком случае, непринятие мер к спасению жизни так же противно христианским заповедям, как и самоубийство.
Покинув тело, лишенная материальной основы восприятия внешнего мира, душа тяготеет к тому, к чему было приковано внимание в момент смерти. Душа самоубийцы, у которого внимание было сосредоточено на окружавшем его зле (иначе зачем себя лишать жизни, если вокруг еще много прекрасного?), сливается со злом, создает локальные "я" страха и ненависти, не уходит от преследовавших человека проблем, а сливается с ними, то есть - гибнет.
Учиться находить прекрасное, сохранять и преумножать его, жить им единственное, что возвышает человека, единственное, что позволяет душе соприкоснуться с божественным.
Страница за страницей исчезали в темноте, но никакого тайного умысла в размышлениях Карякина не просматривалось. Валерий Павлович начинал чувствовать себя обманутым. Недоумение уже готово было смениться гневом, как вдруг в его глазах мелькнуло что-то похожее на восторг поймавшего первую рыбку рыболова.
- Да, много ты понапускал туману, чтобы поймать меня на крючок, поднял он глаза на Сергея. - И как хитро, с какой философской подкладкой, с какой патетикой!
Елизаров матерелизовал из небытия карандаш и, подчеркивая строки, зачитал вслух:
- Алла! Я знаю, что ты сейчас здесь, в Лещанске. Знаю, не имея тому никаких материальных подтверждений. Знаю доподлинно, как если бы видел тебя, слышал твой голос... Не это ли знание, не эта ли способность души общаться с родственной душой напрямую - без слов, жестов, взглядов - лучше всего свидетельствует о том, что физическое тело лишь инструмент, лишаясь которого, душа не умирает?
- Ты думал я поверю в вашу телепатическую связь? - обратился он к подследственному. - Думал, поверю тебе? А следующим шагом придется принять на веру и заявление твоей жены о том, что она якобы сердцем узнала о твоем аресте. О каких тогда сообщниках вести речь? Так что ли?
- Я написал...
- Молчать! Я сам вижу все, что ты написал.
На какое-то время в комнате установилась тишина. Затем лицо Елизарова снова выдвинулось из темноты Перейдя на более низкие тона, как бы снисходя к неопытности подследственного, он пояснил:
- Ты не защитил жену и не убедил меня в ваших с ней телепатических способностях, а, сам того не ведая, сообщил о том, что в СИЗО существует канал, по которому к тебе поступила информация от жены. Если без вашей помощи, не скрою, мне было бы трудно найти посредника, передавшего в Эстонию из Лещанска сведения о твоем аресте, то найти того посредника, который помог заключенному получить сведения от находящейся на воле жены, труда не составит.
Сергей молчал. Дистанция между тем, что он вкладывал в слова и тем, что следователь извлекал из его слов, была непреодолимо громадной. Любые слова и построенные из них фразы - суть только символы. Сами по себе они ни чувств, ни мыслей не передают. Лишь тот, кто умом и сердцем способен соединиться с их создателем, способен и понять то, что автор изначально вкладывал в написанные или произнесенные им слова.
