Поколение Горбачева вынырнуло из чудовищной войны с оптимизмом и яростной решимостью добиться лучшей жизни. Студенты, приехавшие из обнищавшей деревенской глуши, продолжали верить в равенство, провозглашенное коммунистическим учением, и считали себя ничуть не менее достойными членами общества, чем дети элиты. Среди более юных студентов выделялись фронтовики, пользовавшиеся привилегиями при поступлении в университеты. Именно они, выжившие в войне и выигравшие ее, вернувшиеся победителями, больше других горели идеей строить светлое будущее. “Все наше поколение твердо верило в социалистические ценности, – вспоминал Леонид Гордон, учившийся на историческом факультете МГУ с 1948 по 1953 год. – Мы презирали богатство и все то, что считали буржуазным. В нас был силен советский патриотизм”. Наиль Биккенин, будущий советник Горбачева, описывал свои настроения и настроения своих друзей так: “…верили в свою страну и провозглашенные ею идеалы… СССР был страной огромных возможностей, и впереди у нас было много работы”. Философский факультет МГУ, куда в 1949 году поступила Раиса Титаренко, казался учившимся там студентам настоящим центром интеллектуальной жизни. Юрий Левада, пионер советской социологии (которую преподавали на философском факультете) и изучения общественного мнения, вспоминал: “Казалось, никогда больше не было такого количества интересных людей – ни до, ни после”. Борис Грушин, еще один видный социолог, считал, что фронтовики, учившиеся в МГУ, вдохновляли других студентов “новизной своего восприятия, новыми идеями, каким-то новым видением жизни и мира”[147].
Горбачев вспоминал, какое давление оказывалось на студентов, чтобы они не смели мыслить самостоятельно: “Малейшее отклонение от официальной позиции, попытка что-то не принять на веру были чреваты в лучшем случае разбором на комсомольском или партийном собрании”[148]. Сам Горбачев уже на первом курсе стал комсоргом, а потом его сделали заместителем секретаря комсомола, и он начал отвечать за агитацию и пропаганду на всем юридическом факультете. Одним из его первых комсомольских заданий, ради которого его на месяц освободили от занятий, стала работа в агитпункте Краснопресненского района Москвы: он должен был проследить, чтобы на выборы пришло достаточное количество граждан – компартия требовала практически стопроцентной явки. Горбачев заметил, что “люди ходили голосовать из страха – чтобы не сердить начальников”[149].
В 1952 году, когда Горбачеву был всего 21 год, его приняли в члены КПСС. Казалось бы, такой знак доверия партии (наряду с его ролью комсомольского вожака) можно было истолковать так, будто Горбачев, словно политический “сторожевой пес”, надзирал за товарищами (и некоторые в самом деле так думали)[150]. Но в действительности дело обстояло сложнее. Конечно, он обязан был чтить Сталина и его труды. На одном партсобрании коммунистов с юрфака в начале 1953 года он выражал радость: “…изучение трудов И. В. Сталина и материалов XIX съезда КПСС [состоявшегося в 1952 году] обязывает нас поднять уровень нашей научно-исследовательской работы”, – и в то же время сожаление: “наши профессора и преподаватели явно не очень глубоко изучили эти материалы. В результате качество наших семинаров невысокое”[151]. Однако та быстрота, с какой ему предоставили полное членство в партии, наводит на мысль о чьем-то политическом недосмотре. А свидетельства однокурсников подтверждают предположение, что, приглядывая за ними, Горбачев особенно не усердствовал.
Одобрить кандидатуру Горбачева при вступлении в партию должны были в парткоме Ленинского района Москвы, где находился МГУ. Когда Горбачев с некоторым колебанием сообщил чиновникам, что оба его деда подвергались аресту (а в определенных кругах это считалось компроматом), они только отмахнулись: “Да брось ты это, напиши, и все”[152]. Одногруппники доверяли ему свои секреты. Надежда Михалева рассказывает, что, хотя комсомольская должность Горбачева и предписывала ему следить за “дисциплиной” в общежитии, на деле он боролся не с политическим вольнодумством, а с пьянством. Галина Данюшевская вспоминает, как однажды проходило собрание, на котором все должны были осудить “заговор врачей”, и она ожидала, что главным оратором выступит Горбачев. Но ничего подобного, и она до сих пор не может забыть своего тогдашнего удивления: “…он даже головы не поднял”[153]. Похоже, его действительно интересовала в первую очередь учеба.
Ни один предмет в МГУ, даже естественные науки, не избежал политизации. Биология и физика годами находились в идеологических тисках. Сталинское учение искалечило само понятие права: была отвергнута презумпция невиновности, и за доказательство вины принималось признание вины самим обвиняемым. Однако в учебный план входило римское право, история политической мысли, конституции “буржуазных” стран, особенно США, и, вместо того чтобы отворачиваться от идеологии идейных противников, студентов побуждали внимательно ее изучать – пускай лишь для того, чтобы лучше понимать классового врага. Некоторые преподаватели, даже следуя партийной линии, умудрялись едва заметными намеками выражать скепсис. У одного профессора все время пересыхало в горле, когда он читал лекции, и он держал под рукой стакан воды. “Даже лучшие лекции приходится разбавлять водой”, – с многозначительной улыбкой сообщал он студентам[154]. Другой старорежимный профессор, Серафим Юшков, всю жизнь посвятил изучению Киевской Руси, и вдруг его обвинили в “безродном космополитизме”. Обычно этот ярлык вешали на евреев. “Абсурдность обвинений была… очевидна”, – вспоминал Горбачев, тем более что Юшков всегда одевался как “старый добропорядочный русский интеллигент”: широкополая соломенная шляпа, подпоясанная шнурком рубаха-толстовка с вышивкой. Тем не менее Юшкова вызвали на заседание факультетского ученого совета для проработки, и там он, взяв свою старую соломенную шляпу, произнес в свою защиту всего три слова: “Посмотрите на меня!” От Юшкова сразу же отстали. “Мы любили лекции Серафима Владимировича”, – писал Горбачев, однако порой эта любовь выражалась в идеологических розыгрышах. Например, студенты вдруг спрашивали старого профессора, почему это он, анализируя историю Киевской Руси, не ссылается на классиков марксизма-ленинизма? “И тогда он лихорадочно открывал громоздкий и весьма вместительный портфель, извлекал из него одну из своих книг и, надев очки, искал соответствующие высказывания”[155]. Вся соль такого розыгрыша заключалась в том, что студенты, желая высмеять неусыпный политический контроль, сами ехидно его имитировали.
Поначалу однокурсники в МГУ подтрунивали над Горбачевым, который держался и разговаривал как деревенщина: “Многое, что для меня было новым, им было известно со школьной скамьи. Но я-то заканчивал сельскую школу”. Однако он внушил себе, что его невежество – скорее достоинство. Ведь москвичи часто “боялись показать свое незнание каких-то проблем или фактов. Им, видимо, казалось, что спрашивать, выяснять – значит проявлять свою неполноценность”, в нем же “горел огонь любопытства и желания узнать и понять все”. Хотя Горбачев говорил про себя – “отсутствием самолюбия… никогда не страдал, и все новое воспринималось мною довольно быстро”, ему все-таки приходилось прикладывать много усилий, чтобы хорошо учиться. Довольно скоро он уже “мог на равных участвовать в студенческих дискуссиях с самыми способными однокурсниками”[156].
