Наплевать, мне здоровье дороже, поищите других фраеров

Я все-таки когда-нибудь брошу заниматься своими записками. Кому это надо, кроме меня? Но если надо мне, а я человек, то логично, что надо человеку. То есть, если кто-то считает себя человеком, то ему нужны мои записки. Продолжим. У нас давно сидит лишенный всех прав экстрасенс Джунковский. Ходит, плачет жалобно. По его мнению, его кто-то уменьшил до карлика, а остальное оставил как есть. Он кается мне, что был вампиром чужого биополя, ходил в православные церкви во время литургий, протискивался ближе к алтарю и там подзаряжался. Отнимал намоленную силу, раздувал биополе свое, как клещ. Еще он печально говорил: "Доктор, запишите: кто заводит собачку, у того не будет инфаркта. Значит ли это общее здоровье? Отнюдь, инфаркт обеспечен собачке". Итак, мы в ломовой бригаде, подступаем к горе разума. Будем ее разламывать, размалывать, размывать, сравнивать с землей. И что же будет после этого? Всеобщее поглупение? "Ты пил вчера?" - "Не помню". - "Значит, пил". - "Нет". - "А, попался, я же о вечернем киселе говорю". Это у нас юмор такой. "Тише! Идет!" - "Кто?" - "По крыше воробей". Как говорит один мой пьющий санитар: "Надо, облизательно надо давать раз в неделю организму встряску, раз в неделю не пить. Эх, как трясет". Этот санитар тоже леченый, еще совсем недавно его затрясло окончательно, когда он с похмелья открыл бутылку, сковырнул пробку, а на горлышке осталась такая прозрачная пленочка, ее незаметно. Льет - не льется. Глядит - пробка снята, опрокидывает бутылку - жидкость бутылку не покидает. Значит, земное тяготение кончилось. Допился до края, решил санитар. Давайте отойдем от горы разума и поразмыслим над названной русской болезнью - выпивкой. Тут некого винить - ни Шарлотту Корде, ни Марата, они там что-то не поделили, нас это заставили изучать, а нам не этим надо заниматься, а своей русской болезнью. Тут братики, сваливать не на кого грешны, хмельны и зело непотребны. Один у нас допился до того, что мажется солидолом, говорит, что будет сильным, как трактор, ведь трактор смазывают солидолом, это мнение он выдрал из глубин своей давно прошедшей трезвости. Но ведь и дипломаты пьют. И реставраторы. Одних краснодеревщиков сколько спилось. У меня повар был знакомый, он ночью возле кровати ящик с водкой держал, вместо воды пил. Проснется, выпотрошит одну-другую - спать. Утром рот прополощет шампанским, сплюнет - и к плите. Ведь не мы пьем - желудок. Желудок - сволочь - гадит. Ему неохота пищу перерабатывать, расщеплять, он водке рад: калорийность огромна, усваиваемость мгновенна. Ему давай и давай. Закуску, особенно русский желудок, отвергает, отторгает, игнорирует. Вот с кем надо бороться - с ленью желудка. Диктую манифест. Пиши, пьяный санитар! И не думай, что ветер называется западным, если он дует на запад. Пиши: "Мы, поднимающие голову от подушки веков и не соображающие, где мы находимся, торжественно проклинаем все причины, ведущие к выпивке, мы освобождаем все праздники от хмельной окраски, крестины и поминки, встречи и проводы, печали и радости, отвальные и причальные, закурганные, стремянные и закордонные, авансовые и зарплатные, банные и ванные (лучше быть немытым, чем пьяным), проклинаем выражение уважения чужой родни и родной родни через выпивку, обмывки диплома, аттестата, свидетельства, удостоверения, сделки, премии, гонорара, проклинаем любой возглас, подстрекающий к пьянке, типа: "А не пора ли нам пора?", проклинаем все места, располагающие к выпивке: гаражи, забегаловки, пивные, рыгаловки, стоячки, стекляшки, теплушки и вагоны, кладовки, все места, где расстилаются обрывки независимых якобы газет, на которых лежат два помидора и хлеб, а посудина ходит по кругу, лужайки, обрывы, откосы, скверы, усеянные пробками, - горем взошли они по русской земле. И тебе проклятие, колченогий стол, что не сломался под пагубной тяжестью ядовитых жидкостей, этой людской погибели, и ты, крахмальная скатерть, сволочь такая, захвати с собой все градусное питье, подними в поднебесье да на радость всему люду шибани его оттуда! Проклятье вам, винные, водочные, коньячные этикетки, вы, как лаковые проститутки, раздели и разули многие семьи, отняли у взрослых разум, а детям его даже и не дали. Какие вы названия загребли себе: "Золотое кольцо", "Русская тройка", просто "Русская", постыдились бы! "Аромат степи", "Утренняя свежесть", "Вечерний свет", верните, собаки, имена, не вам их носить. "Арарат" и "Молдова", "Букет Грузии". Вам нужны другие клички: "Мертвецкая", "Запойная", "Антирусская", "Кровь гадюки", "Бычья печень", "Бешеная желчь", "Свиная отрыжка". Проклинаем тебя, закусочная еда, вызывающая желание залить себя отравой винного пойла. Ты, килька марки "Сестры Федоровы", вы, лосось и семга, колбаса и шпроты, сыр голландский, даже мануфактуру проклинаем, ибо доходило у нас и до занюхивания рукавом, проклинаем яблоки моченые, и ты, родимая брусника, кик тебе не стыдно быть закуской, что ты разбавляешь собою и не мерзко ли тебе падать сквозь вонючую глотку в темное, отравленное, разбухшее чрево желудка? И тебя, запивка, проклинаем: минералка и молоко, квас и лимонад, и ты, зарубежная сволочуга кока-кола и тин-тоник и пепси, марш отсюда! А пиво, ты думало спрятаться за малоградусность и утоление жажды, - смерть тебе! Не спрячешь брюхо, налитое твоей вонью. Но, признаемся в финале, виноватее всего мы сами. Никто нам и рот воронку не наставляет и насильно не льет. И руки сами - отсохли бы за это! - сами тянутся за рюмкой, стаканом, бокалом, фужером, рогом, кружкой, и ноги сами в магазин бегут, и глаза наши сами по витринам рыщут. Оттого-то все в нашей голове мокрое, вином притоплено, залито, запущено, хлюпают в ней редкие мысли, рождаются и тут же захлебываются". - Записал, - говорит измученный санитар и просит спиртику. - Иначе, говорит он, - мне полный шандец.

Клубок друзей

Не клуб, клубок. Все мы в таких клубках. Хотя зачем это я опять за всех ручаюсь? Когда стараешься понять всех, становишься непонятным. Поневоле иногда думаешь: все разные, прямо беда, ко всем подход, право, иногда хочется всех унасекомить, внушить инстинкты и рефлексы и изучать. Поймешь масонов - не обидно ли им, что мы такие разнообразные. Вроде вот-вот уже справились, вроде загнали в стойло, глядь, а мы опять на привольных лугах под небом голубым. Давайте поставим гоголевский вопрос о докуда доехании колеса на уровень вставания с головы на ноги: докуда дойдет человек? До областной администрации дойдет? Просто-запросто. А до Белого дома? Элементарно. А до другого Белого дома? Можно. До Северного полюса? Отвечаем сразу: не перечисляйте никаких экваторов и Австралий - двуногая тварь дойдет куда захочет. А вот на вопрос: докуда не дойдет человек? - ответ такой: человек не дойдет до самого себя. Почему? Кишка тонка. Вот статистика: мужчины живут меньше женщин. Вот свидетельство: все безутешные вдовы любят своих покойных мужей. Тогда зачем же они загоняли их в гроб? Не надо криков, разберемся спокойно, именно такие вопросы актуальны в клубке. Срок жизни мужчин сокращается специально вот почему. Мужчина способен влюбляться до седых волос, даже до лысины. А что лысина? Любящей женщине веселее смотреться в лысину любимого, нежели в одинокое зеркальце. И вот жена видит, что врагинь у нее - весь женский мир, что умри она - ее мужа захороводят, что бобылей один на миллион, что на ее кухню может войти какаято мерзавка, и так далее. К этому сроку муж ее, как и другие, уже беспомощен во многих отношениях: за ним стирай, ему подавай, ему напоминай, он зависим от жены полностью. До жены доходит - не от меня он зависит, а от обслуги, от женщины вообще. Вообразите ужас от этой мысли. Нет, лучше любить его мертвого, но принадлежащего только ей. Теперь вообразите эти истерики, эти сцены ревности, эти припадки усталости и болезней, эти упреки и подозрения. Они слона в могилу загонят, не только что мужчину, они убивают, как отравленные мелкие стрелы, не сразу, но постепенно. У нас в клубке друзей были такие экземпляры, сбежавшие от своих половинок не в могилу, а в дурдом. Но это общее рассуждение, а вот частный случай. Дмитрий Н. Нет, ему жена не кричала: "Мало приносишь! Много пьешь! Слабо любишь!" Наоборот, держала дома, не давала работать. Она была завторгом в городе, и в дом текли приношения. Митя ел нееденные нами блюда, иногда не зная названия, пил такие напитки, которые, конечно, все равно превращались в мочу, как любая бормотуха, но вначале играли искрами в гранях хрусталя, да еще бы, тут же и певец по-бесовски пел: "Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала", Митя ел и пил и зверел. Он не ревновал жену, был безынициативен, зовут спать идет, не зовут - пьет до утра, он зверел от несправедливости. Бывал же он на улице, знал же, как обретается там похмельное шаткое племя, обольщенное мыслью о хотя бы аптечных пузырьках. И - бывало, бывало - разливал муж завторга коричневое дорогое пойло в аптечные пузырьки и угощал страдающий народ будто настойкой боярышника. А открыто вынести не мог, не смел подвести жену, не имел права. Он наедине обличал. Пил и обличал. Иногда с вечера собирался донести в милицию, но утром решал еще обождать. Тем более и в милиции у жены были все свои. А тут и вовсе пришла полная воля жулью, ворью, демократия пришла. Но жена все-таки осторожничала, все равно не разрешала поить друзей. Митя страдал от разницы меж собой и ими. Им при демократии вообще приходила хана. И однажды это случилось. Он привел дружков в дом, распахнул холодильные камеры и серванты - гуляй, братва! Вскоре кто бил хрусталь, кто блевал на ковер, кто спал на нем. Встаньте в дверях на месте пришедшей с работы жены или а качестве ее нагруженного шофера, выгляните из-за ее полного плеча. Скажите от ее имени: нормален ли такой муж? Нет, ненормален, дружно ответила комиссия, состоявшая, как вы сами понимаете, из знакомых жены. Вспоминал ли у нас в отделении Митя свои одинокие застолья, свои серебряные сервизы, когда гремел алюминиевой искалеченной ложкой но железной тарелке? Но это женщины молодого и среднего возраста. А вот пензенский случай. Опять же наш клиент чудом остался жить. Он возвращался с заработков домой и попросился переночевать к старикам. Угостили, он и доверился, что идет с заработков. Утром просыпается от звуков металла о наждак. Старик точит нож, в ногах постели стоит старуха и ласково говорит постояльцу: "Да, милок, да, ножик-то острый". Он вскочил - бежать. Во двор. Двор закрыт, забор высокий. За ним по двору бегает старик с ножом, а старуха, руководя боевыми действиями мужа с крыльца, кричит постояльцу: "Пожалей, лешак, старика, не бегай от него, старик-то у меня один".