— Что хорошего слышал? — традиционно спрашивает она.

— Все меньше и меньше хорошего, Паллас. Я пребываю в состоянии эпистемологического регресса.

— А другие люди понимают хоть половину из той чуши, что ты говоришь? — Она даже не озаботилась размышлением, ей просто было любопытно, в то время как голова проводила ориентацию на местности.

— А где знаменитости? — спросила она (я ведь обещал ей парочку).

Окинув взглядом помещение, я засомневался, что главный редактор «Фаррар» и «Страус энд Джирокс» будет засчитан Паллас. Поэтому я решил перейти в наступление:

— А в какую сторону изменилась бы твоя жизнь, если бы они оказались здесь? Скажем, вот кинозвезда прямо в этой комнате?

— Какая?

— Знаешь ли ты, что до относительно недавнего времени (по историческим меркам) актеры занимали низшие ступени социальной лестницы, как, скажем, ленточные черви в эволюционной цепи? Их считали — и справедливо, что даже тебе будет трудно оспорить, — лицемерами, притворщиками и позерами, а следовательно, и их моральные качества казались крайне сомнительными. Это я к тому, что крайне сложно объяснить эту чертову всемирную эпидемию, из-за которой всем кажется, что если кому-то платят за то, чтобы симулировать реальную жизнь на экране, то он от этого становится более реальным, чем все мы. Мы страдаем от массовой истерии, эпидемии суррогатного материнства, замещения, из-за которого вынуждены проживать жизни Памелы Андерсон и Чарли Шина.

Не желая подливать масла в огонь, Паллас вновь стала оглядывать ресторан.

— Ну так что, нравится ли тебе твоя работа? — я предпринял абсолютно бесперспективный гамбит.

Еще какое-то время она косила глаза на обедающего вдалеке мужчину, который после пристального изучения не был воспринят как знаменитость, потом повернулась ко мне и, притягивая взгляды окружающих, пожала плечами, приведя таким образом в движение свои груди.

— Э-э, ничего. Нормально. Мне так даже прикольно. Да и денег вполне достаточно.

Она постучала по пачке «Севен старз», которую я рассеянно вытащил из кармана.

— Хей, я не знала, что ты куришь. Все япошки в клубе курят эту марку. Там, откуда я родом, никто не курит сигарет, все жуют табак, и каждый раз когда трахаешься с каким-нибудь жеребцом, то приходится пихать язык в это дерьмо. А если потянешься за стаканом колы или пива, то обязательно вляпаешься в чей-то плевок. Может, именно поэтому я и свинтила оттуда.

Забавно, но у нас почти получался диалог. Это была самая долгая, к тому же насыщенная интимными подробностями из прошлой жизни тирада, которую я когда-либо слышал от Паллас.

— И как ты собираешься строить свою жизнь здесь? — заботливо поинтересовался я. — Ты же не можешь танцевать вечно?

— Я хочу стать актрисой.

— Ну, ты меня потрясла!

— А чего это тебе актеры так не нравятся?

— Может, просто ревную?

— Тебе надо прийти в мою театральную студию.

Я кивнул официанту, который наверняка тоже учился в какой-нибудь актерской студии, и обратил его внимание на пустой водочный стакан передо мной.

— Я думаю, что танцы — это замечательная тренировка. Ну, знаешь, тебе надо появляться перед публикой и все такое, и это очень помогает избавиться от комплексов.

— Паллас, какие у тебя могут быть комплексы?

— А ты знаешь Джона Кьюсака?

— Лично нет, а что?

— Мне просто кажется, что вот тот парень немного похож на него.

— Какие новости от Чипа Ральстона?

— Так вот почему ты пригласил меня на обед?

— Я пригласил тебя на обед потому, что ты свела меня с ума.

Это, как это ни странно, отчасти правда, несмотря на то что мое сердце безвозвратно принадлежит Филомене даже сейчас, когда она бросила меня, и несмотря на то, что все исходящее из уст Паллас — клише или глупости. Эту разновидность любви я никогда не смогу объяснить своей сестре.

— Кто-то звонил из офиса его управляющего, и мы договорились об ужине на следующей неделе.

— Тебя пригласил управляющий Чипа?

— Нет, недоумок, на ужин меня пригласил Чип!

— Я не сомневаюсь, что ты мне можешь сказать, куда он тебя пригласил…

— Вообще-то я не знаю. Мне должны позвонить прямо в тот день и сообщить.

Подошел официант проанонсировать сегодняшнее меню. Названия блюд звучали тошнотворно.

— Как насчет коктейля? — предложил я.

Любимое мамино слово

Коктейль. Это одно из первых слов, которое я выучил. По правде сказать, если бы моя мать кормила грудью, я сомневаюсь, что это было бы молоко.

Как насчет коктейля?.. Мне кажется, это время для коктейля…

Я пил свой стакан сока, а она свой, из которого мне было позволено глотнуть. И после — сладковато-кислый запах ее влажных поцелуев и звук ее смеха, как звон льдинок в шейкерном стакане.

Отцовским словосочетанием было «виски с содовой». А я, пожалуй, налью себе виски с содовой. Словосочетание, которое меньше привлекает меня, вызывает воспоминания о маскулинных бурях, ссорах и разбитых стаканах. Приготовив себе виски с содовой и употребив его по назначению, отец платит себе таким образом дивиденды. Кажется, именно эта экономическая модель исказила все мои представления о капиталистической формации и уничтожила гипотетическую возможность стать инвестиционным банкиром (система отношений, поощряющая вас за потребление по назначению чего-либо).

Позднее слово «коктейль» стало обозначать серебряный закат на Манхэттене, когда ночь обещает, что все у тебя впереди. Классификация, пропорция частей, слово, совмещающее два инструмента в сексуальном акте, как это обычно практикуется у гетеросексуалов…

Последняя мысль показалась мне отвратительной, как только я представил Филомену, двигающуюся вверх-вниз… И я вызвал воспоминания о сне, что приснился мне прошлой ночью…

_____

Паллас заказала «Кир рояль». Я пил сознательно и много, но неожиданно это не возымело никакого эффекта.

Прилив грусти

Паллас надула губки:

— Почему я должна рассказывать тебе о Чипе? Может, ты один из этих охотников-папарацци.

— Я не сумасшедший. Я просто… в печали. Мне кажется, моя подружка сбежала с другим.

Я не собирался говорить об этом Паллас. И вовсе не рассчитывал на сострадание. Однако был вознагражден: Паллас взяла меня за руку и посмотрела прямо в глаза, возможно, впервые за все время нашего общения.

— Бедняжка!

— Я заслужил это.

— Она вернется.

— Я так не думаю, Паллас.

Я понял, что не верил в это, пока не услышал из собственных уст. Я отвел глаза от потеплевшего взгляда Паллас. Зловещий образ Филомены отравлял воздух вокруг меня.

— Ну, не зевай в следующий раз, — она погладила меня по щеке.

— Мне не в чем ее винить. Я имею в виду — взгляни на меня… Обедаю с тобой, например… То есть это не преступление, но…

— Ты очень милый и симпатичный парень. Не казни себя. Ты даже ни разу не приставал ко мне. Нет, правда. Представляешь ли ты, как редко такое встречается? Ты даже не представляешь, как несладко мне приходится каждый вечер.

— Не путай застенчивость и целомудрие. Ты простишь меня?

Меня переполняло горе, и я ринулся к телефону, чтобы дозвониться до своего автоответчика и проверить, нет ли там сообщений.

Вопреки или, напротив, из-за благодарности, которую я испытывал к Паллас, воспоминания о достоинствах Филомены нахлынули на меня, слабоумного. Как она всегда привозила мне подарки из своих путешествий: ремень из Милана, гребаный берет из Парижа, солнечные очки из Лос-Анджелеса, антикварный глобус с Аппер-Уест-Сайда. Как она подсовывала в мой багаж маленькие записочки, когда я уезжал: «Представь, что я рядом с тобой и вытворяю всякие непристойности». Как мы первый раз приняли экстази. Ее детская привязанность к рождественским ритуалам. Тот факт, что с ней можно было вести диалог.