Снова встаю и разглядываю себя в зеркале, поднеся лампу поближе. Нет, облик, который я вижу там, не так уж плох. Я не красавец, это бесспорно. Но вид у меня достаточно респектабельный. И когда я быстро умоюсь с помощью обмылка в металлической мыльнице и вытрусь застиранным полотенцем, то ничем не буду выделяться в толпе. А в Берлине толп полно, слава Богу.

Меня осеняет мысль, хотя фраза эта прозвучала только у меня в голове. Зачем упоминать моего Творца, если я в Него не верую? Любопытно. Но, возможно, действует лишь сила привычки, лишь то, что вдалбливали тебе родители с первых лет твоей жизни? Как мир смахивает на железную дыбу! Чем больше растягиваешься в попытке вырваться, тем больше тебя растягивают, и жгучая, рвущая тебя на части пытка продолжается.

Надо сохранять хладнокровие. Когда я отдаюсь подобным мыслям, то иногда вслух облекаю их в слова, а в подобном заведении, где стены тонкие, а половицы прибиты кое-как, это опасно. Я подхожу к умывальнику, открываю кран и погружаю лихорадочно горящее лицо в благословенную прохладу воды. Так-то лучше! Головная боль и остатки винных паров исчезают почти бесследно. Я готовлюсь покинуть комнату, но сначала провожу заключительную проверку, все ли в порядке. Необходимо найти маленькое кафе в укромном переулке, где я не буду привлекать ничьего внимания.

Однако не чересчур укромном, иначе мой замысел окажется неисполнимым. Вот что станет решающим, когда я подыщу что-нибудь подходящее. И я узнаю такое место, как всегда. Мой безошибочный глаз, как говаривала моя мать. Нагибаюсь пополировать башмаки краем скатерти. Последний взгляд вокруг, и я открываю дверь на убогую лестничную площадку с убогим половиком и выцветшими религиозными литографиями на стенах. Возвращаюсь к столу, гашу лампу, наслаждаясь резким запахом керосина и нагретого металла, а затем тщательно запираю дверь. Я улыбаюсь, подумав о фрау Маугер. Она не спросила, как я зарабатываю на жизнь. Этот вопрос мог бы посеять тревогу не только в ней, но и во мне.

Кладу ключ в карман и спускаюсь по скрипящим ступенькам. Я никого не вижу, хотя из какой-то комнаты на первом этаже доносится ропот голосов. Выхожу через боковую дверь, быстро шагаю по проулку, и меня поглощают катящиеся людские валы берлинского предместья.

2

Я нашел идеальное место - небольшое кафе, втиснутое среди узкогрудых зданий в тихом переулке, но совсем рядом с одной из главных магистралей. Оно словно создано для моих целей. Достаточно большое, чтобы затеряться среди других клиентов, но и достаточно маленькое, чтобы высмотреть подозрительных субъектов за соседними столиками. Видимо, в основном его посещают семьи с детьми и мало преуспевающие коммивояжеры. Я их сразу распознаю - главным образом по пришибленности и стареньким чемоданчикам с образчиками, которые они с такой нелепой бережностью ставят под свои стулья. Никаких женщин, одиноко сидящих за столиком. Коммивояжеры с их уныло-безнадежными лицами и запавшими глазами напоминают мне, насколько я счастлив, что свободен от подобного рабства. Свободен заниматься своим искусством, свободен путешествовать - то есть когда я при деньгах, свободен выбирать своих друзей, особенно женщин. Я мог бы долго рассуждать на эту тему, но вести этот дневник я решил настолько холодно профессионально, насколько сумею. Мое место в окне этого маленького заведения позволяет без помех наблюдать движущийся мимо нескончаемый спектакль. Непрерывный поток всевозможных людей - молодых и старых, мужчин и женщин, детей, девушек, бродяг и бездомных, - которые движутся медленными волнами по ту сторону кружевной оконной занавески, из-за которой я могу разглядывать их, оставаясь незамеченным.

Мой взгляд останавливает девушка. Она высока, прекрасно сложена, а длинное платье чудесно обрисовывает ее бюст. Длинные каштановые волосы под шляпкой зачесаны назад от широкого гладкого лба. Я дал бы ей не больше двадцати - двадцати двух лет. Несколько раз она проходит туда-сюда в людских валах, катящихся мимо моего окна, не подозревая о моем пристальном взгляде из-за спасительной занавески. Просто прогуливается, как большинство в текущем мимо потоке? Или у нее есть цель? Может быть, встреча с подругой или с кем-то противоположного пола? Во всяком случае, она не проститутка. Этот тип я знаю очень хорошо, а ей присущи все признаки принадлежности к респектабельным труженицам.

Я уже живо заинтересовался, но тут от наблюдений меня отвлек официант, юнец с землистым лицом и очень заметными сальными пятнами на белой рубашке. Мое раздражение возрастает, потому что девушка больше не появляется перед моим окном. Но я скрываю свои чувства за внешним безразличием и заказываю свои любимые сосиски, которые подаются с горкой вареного картофеля. Я дерзаю заказать к ним стакан красного вина, наличие которого подтверждается прошлым опытом. С наслаждением принимаюсь за еду, а затем, утолив первый голод и испытывая теплоту от вина, вновь возвращаюсь к своему наблюдению, но почему-то радость от него угасла. Исчезновение девушки, на которой я сосредоточил внимание, что-то изменило.

Теперь, пока я ужинаю, а клиенты входят в кафе и покидают его, я начинаю поглядывать на людей за соседними столиками. Рядом со мной - трое мужчин грубого вида, чьи пестроклетчатые костюмы и жирные откормленные физиономии открывают моему напрактикованному взгляду, что они коммивояжеры преуспевающего типа. Теперь я внимательно слежу за ними и замечаю пухлый бумажник. Который вытаскивает один из них. Они слегка навеселе, и я также замечаю, что перед каждым стоит графинчик красного вина и что тот же официант с землистым лицом время от времени восстанавливает уровень вина в графинчиках.

Говорят они больше о делах. Подробности я пропускаю мимо ушей, но напрягаю слух, когда они понижают голоса, чтобы отпустить грубую шуточку на счет той или иной привлекательной женщины, которая проходит за окном. К этому времени я уже разложил их по полочкам и подгадываю так, чтобы выйти из кафе одновременно с этой сомнительной троицей. Их побагровевшие лица и громкие голоса уже привлекают внимание других посетителей. Apfelstrudel [яблочный пирог (нем.)] просто восхитителен, и в миг бесшабашности я заказываю еще кусок ко второй чашке крепкого сладкого кофе - специальности этого заведения.

Наконец обед завершается, и я трачу минуту-другую на изучение счета в ожидании, чтобы соседняя компания встала из-за столика. Я отсчитываю требуемую сумму из кошелька и оставляю маленькие чаевые для официанта, который как-никак обслуживал меня отлично. Завтра я опять сюда приду. Троица встает и на заплетающихся ногах направляется между столиками к кассе, где восседает ледяного обличия матрона с совершенно белыми волосами, облаченная в строгое черное платье, а на жалящего вида металлическом стерженьке у ее локтя распяты уплаченные счета.

Мой друг, стоя в очереди передо мной, извлекает свой пухлый бумажник и гогочет над какой-то шуткой своих приятелей. Он широко взмахивает рукой, и я наталкиваюсь на него будто случайно и хватаюсь за его локоть. Проделано это безупречно - я очень горд своим профессионализмом в такие моменты. Он бормочет ругательство, так как бумажник падает на пол, извергая веер банкнот. С невнятным извинением я нагибаюсь, подбираю бумажник и вручаю его с дальнейшими вежливыми сожалениями. Он добродушно кивает. Секундная тревога, когда он начинает перебирать содержимое бумажника, но он просто ищет бумажку нужной деноминации для уплаты по счету.

Я уплачиваю по своему счету и торопливо выхожу, огибая троицу, которая на тротуаре громогласно обсуждает планы на вечер. Я присоединяюсь, к движущимся толпам, хотя, в отличие от них, не покидаю переулка, пока не убеждаюсь, что мои сотрапезники удалились в противоположную сторону, а тогда двигаюсь с волной, наслаждаясь непривычной роскошью полнейшего душевного спокойствия, разглядывая прохожих, особенно женщин, и стараясь разгадать их занятия. Измученные продавщицы, чьи замороженные лица светятся радостью, потому что временно они освободились от своей кабалы; усатые отцы семейства с дородными супругами и тоненькими дочерями; маленькие мальчики, гоняющие железные обручи между прохожими, и нищие неизбежные нищие обоего пола, - пристроившиеся у слепых стен между магазинами. Продавцы спичек, искалеченные отставные солдаты - один полулежит в самодельной деревянной тележке, которую везет пожилая женщина, возможно, его мать, а его культи, слава Богу, укрыты одеялом.