В шесть часов по сигналу подъёма солдаты начали выбегать из палаток. Каждый из сержантов построил свой взвод и повёл на пробежку. За этим следовали физические упражнения и умывание у прудика.

Завтрак прошёл чётко и организованно. Солдаты подкрепились горячей кашей с каспийской килькой из жестяных банок и запили сладким чаем с чёрными сухарями.

Начался обычный трудовой день. Нам ещё предстояло сварить обед. А это первое и второе и компот из сухофруктов. Больше работы, и больше потребуется дров. Хватит ли? Да ещё надо было начать варку ужина под новую смену.

Обед был сварен нами без задержки. А ужин мы доваривали последними дровами.

Сменить нас пришли два парня из «низкорослого» четвёртого взвода. С одним из них Казюков был знаком давно – это был Владимир Захаров, сын окультурившейся цыганской семьи. Ребята жили на соседних улицах и учились в одной школе.

– А чем же топить кухню? – спросил Захаров.

– А вон, видите? – кивнули мы. – Видите, растут кусты? Вот вам и дрова. А вот вам пила и топор.

– Ну, это не разговор, – обиделся Захаров. – Я видел, что у вас были хорошие дрова, где вы их раздобыли, Федя?

– Ну ладно, – смягчился Казюков. – Тебе, Вовка, как старому другу, приоткрою тайну. Только вы не берите там всё подряд, а выбирайте через одну. А то ведь получится обвал. И смотри, мора, если ты там попадёшься, на меня не кивай!

Колонна жила по армейскому распорядку. Хлеб ещё не созрели, и настоящей работы пока не было. Солдаты занимались благоустройством своего городка и самообслуживанием. А в остальное время сержанты обучали их строевой ходьбе.

Сержант Григорий Отрищенко показал себя мужиком въедливым и занудным. При своей украинской фамилии, родом он был из Челябинска.

Вот по сухой степной траве взвод идёт строем в колонну по три. Сержант командует:

– Пичугин, запевай!

И запевала, обладатель самого зычного голоса во взводе, начинает недавно выученную нами песню:

Потом сержант требует песню, которая ему самому въелась в поры за три года службы:

Отрадный час наступал для солдат, когда можно было искупаться в прудике. Они входили в мутноватую тёплую воду, и над прудиком слышался плеск и гогот сотни здоровых солдатских глоток. Прудик был мелок и тесноват для такого количества купающихся, и вода была порядочно взбаламучена. Но всё же там можно было найти уголок, чтобы помыться и прополоскать свою пыльную робу и успеть высушить её до захода солнца.

До вечера ещё оставалось время, и солдаты заполняли его чем могли. Никаких культурных мероприятий им никто не обещал. Ни о каком радио не приходилось и мечтать, и газет им никто не присылал.

Старшему лейтенанту Рябкову было поручено провести политическое занятие с личным составом. Солдаты сидели кружком на земле, а лектор шпарил по книге:

– Гитлер сказал: «Советский Союз – это кóлос на глиняных ногах». Дескать, стоит дать ему хорошенько, и он развалится.

– Помилуйте, товарищ старший лейтенант! Там было названо слово «колóсс», а не «кóлос»! Огромная разница!

Никто не вызвался поправить лектора, никто не задал никаких вопросов. Так и осталось неясным – понимал ли он сам то, что читал?

По вечерам во втором взводе играла гармошка, и оттуда неслись разухабистые песни.

Это разливался там некий Жарков.

А в первом взводе были свои таланты. Василий Красулин обладал несомненным даром комического актёра. Вдвинув пилотку в одну сторону, ремень с бляхой в другую, он изображал разговор пьяных.

– Нет, ты меня уважаешь? Нет, ты меня понял, да?

Очень живо у него это получалось. Публика воспринимала эти сценки с большим одобрением.

Красулин вообще говорил афоризмами. Например: «Болезней всяких много, а здоровье только одно!» Эта общеизвестная истина произносилась с таким уморительным выражением, что невозможно было удержаться от смеха. А если между кем-нибудь возникала ссора, Василий спрашивал: «Ну что вы ругаетесь? Разве у вас рук нету?».

И ссора прекращалась.

Иногда солдат небольшими группами посылали на центральную усадьбу и в другие места. Они расчищали ток и убирали всякий хлам.

Из одной такой поездки Красулин вернулся с новостями.

– Вы ещё не слышали? – начал он. – Тут в соседней колонне, у москвичей, один салага нажрался мыла. Хотел таким образом отмотаться от военной службы.

– Это ещё что! – подхватил Виктор Бабушкин, парень тоже чулковский. – В другой колонне один ловкач прыгнул с копны, держа вилы зубьями к себе. Циркач этакий! Не рассчитал и напоролся грудью на зубцы. Отвезли его в город в больницу, и ещё неизвестно…

Наши тоже отличились. Хорошо ещё, что не из нашего взвода, а из третьего. Возвращалось это отделение, человек восемь, с работы на обед. Встретилась им бахча с недозревшими арбузами. Разломили одни на пробу, а внутри оказалась безвкусная белая мякоть. Тогда наши удальцы начали наподдавать эти арбузы сапогами. Десятка два побили и потоптали. Об этом хозяева бахчи немедленно пожаловались начальнику колонны.

– «Арбузники», выходи! – крикнул капитан. – Как же вы до этого додумались? Опозорили армию и меня посадили задницей в лужу. Ну, погодите у меня!..

И ещё долго, как только где-нибудь намечалась тяжёлая и грязная работа, капитан вызывал провинившихся:

– «Арбузники», выходи!..

Когда затихал шум и гам у соседних палаток и устанавливалась относительная тишина, запевал Фёдор Казюков. Оказалось, что у него красивый и сильный голос, настоящий баритон. Чаще всего он исполнял свою любимую песню «Что так сердце растревожено».

Но не силой голоса и не громкостью очаровывал певец своих слушателей. Такая задушевная песня не предназначена для громкого исполнения. Звучали в неё нотки грусти по родным местам и затаённая любовь к далёкой подруге.

Песня крепла и ширилась, и летела над степью, над колючим ворсом поспевающих колосьев, и колебала тончайшие нити паутины, протянутые в воздухе, – первые предвестники осени. Она уносилась за горизонт, словно стремилась достичь слуха той девушки, которой была посвящена. И может быть, там, вдалеке, девушка не слухом, а сердцем слышала её в эти минуты.

Песня смолкла, и публика, будучи под впечатлением от неё, молчала. Аплодисменты здесь были не приняты. Как бы в благодарность за песню я положил руку Фёдору на плечо.

– Как-то они там сейчас без нас?..

Фёдор понял меня с полуслова и с напускной небрежностью ответил:

– Что же им не жить? Лето, тепло, бегают на танцульки в городской парк.

Я-то видел, что за показной грубоватостью он хочет скрыть нежные чувства к своей далёкой невесте.

Ещё не отвыкшие от дома солдаты поначалу писали помногу писем на родину. Вот и им стали приходить отчетные письма из дома, а иногда и посылки.

Так совпало, что в один и тот же день пришли посылки из дома мне и Казюкову. Наш взводный, привезя их с почты, велел вскрыть их в его присутствии. В посылках, среди прочего, оказалось по бутылочке.