В эту эпоху жизнь на Лопатке наладилась и устоялась. По четвергам и воскресеньям паром привозил с материка водку и почту. По субботам для рабочих топилась баня. После смены - не старательской двенадцатичасовой, а КЗоТовской, с восьми до пяти - рабочие мылись и грелись в душевых. Поужинав в фабричной столовой, шли в красный уголок посмотреть телевизор и договориться, кто сегодня в своей комнате организует закуску.

Весной и осенью за плечами у каждого покидавшего фабричные ворота появлялось ружье: глухарями и утками Лопатка была сказочно богата. Крупного и хищного зверя на острове не водилось, но, поскольку в межсезонье стволы далеко никто не убирал, то выстрелы раздавались иногда и летом, и зимою. После этого ближайший паром вывозил на материк покойника в гробу и живого арестованного, держать которого в местной КПЗ было бы хлопотно и небезопасно.

Был и такой эпизод, в котором не прозвучало выстрела, но после которого секретарь директора, крупная ясноглазая красавица Изабелла, тоже покинула остров в цинковом ящике. Она уходила не на пароме, а на личном катере директора, всегда дежурившем у особого пирса в бухте Южной. Сам Сегедин сопровождал Изабеллу на катере до материкового города Сопкового и далее до кладбища в Хабаровске. По официальной версии Изабелла ударилась виском об острый угол, поскользнувшись в ванной. Неофициально по острову шептались о всяком, однако вслух никто ничего не говорил. По возвращении из Хабаровска Сегедин неделю пил, запершись у себя в коттедже, не отвечая на телефонные звонки и не допуская к себе ни главного инженера, ни личного шофёра. Когда эта неделя, наконец, прошла, он появился у себя в кабинете похудевший и почерневший, но чисто выбритый и в свежей рубашке. В тот же день и главный инженер, и начальники цехов, и все остальные руководители вплоть до мастера были жесточайшим образом разнесены за развал производства в период болезни директора. Все встряхнулись, успокоились, и еще через неделю плановые показатели вернулись в график.

После этого случая никаких женщин, во всяком случае при особе директора, на острове не появлялось. Рассказывали, что Степан Ильич, семья которого проживала во Владивостоке, сделался лют до баб, но лишь на материке. Рассказывали также, что в его катере койки в каютах были устроены не одна над другой, а вплотную друг к дружке, и что сопковских женщин на этих койках перебывало видимо-невидимо. Однако проверить это никто не мог: у самого Сегедина не спросишь, а командир его катера был запуган и, мало того что к катеру никого не подпускал, но и про поездки шефа ничего не рассказывал.

Пошла и ещё одна волна слухов после истории с цинковым гробом. Стали говорить, что Изабелла, хоть и зарытая в землю на материке, появляется на острове вместе со старателем Шмидтом и якобы даже устраивает с ним ежегодные шабаши в июньское полнолуние. До ушей директора никто этот слух донести не решился - но, и дойди он до него, Сегедин только отмахнулся бы, ибо был человек практической складки и забот имел по горло. Не о привидениях же и ведьмах еще истории слушать.

Действительно, хотя фабрика и была маленькая, делами её директор распоряжался большими. Выбравшись на материк, он редко задерживался в Сопковом, спеша во Владивосток и часто дальше, в Москву. Его хорошо знали в главке, где начальником удачно стал его однокашник и друг Юрий Павлович Алданов. В самом министерстве Степан Ильич если и не открывал дверей пинком, то и не замирал от робости перед секретарями зам. министров.

Одного короткого взгляда маленьких голубых глаз Сегедину всегда хватало, чтобы решить: стоит с человеком иметь дело или можно его сразу отбросить и забыть. И в своём решении он никогда не ошибался.

Сегедину предлагали возглавить комбинат гораздо ближе к центру, где под его началом оказались бы многие тысячи людей. Он отказался, и не зря. У себя на Лопатке, куда в зимние шторма и паром не заходил и где всего населения едва набиралось две сотни, он власти и возможностей имел во много раз больше.

Карьера Сегедина, крепко сращенная с карьерою Юрия Павловича Алданова который на Лопатке никогда не бывал - перехлёстывалась порою и с карьерой геофизика, высаживавшегося на Лопатке ещё тогда, когда ни Сегедин, ни Алданов о таком острове слыхом не слыхали. Сегедин, всегда лояльный к начальнику и другу, не упускал случая поддержать Алданова в его межминистерской борьбе и ловко подпустить шпильку Министерству геологии например, в виде докладной записки о неудовлетворительном геологическом обеспечении месторождения Лопатка. Министр геологии, до которого доходила записка, пожимал плечами, отпускал ленивое ругательство и давал делу ход: не то чтобы ускоренный, но и без палок в колесах. Потеряв по дороге изрядную часть энергии, обвинение достигало института, который теперь возглавлял Александр Петрович Малкин. Не считая нужным вспоминать, кто именно на материале злополучной электроразведки защитил диссертацию и бодро затопал вверх по служебной лестнице, Александр Петрович вздыхал, приятно улыбался и валил всё на своего предшественника, ушедшего на пенсию. И лишь изредка, так же приятно улыбаясь, Александр Петрович шутливо попрекал давнею историей своего некогда шефа 0Колю Макавеева - в то же время подчеркивая, что он, Александр Петрович, в память старой дружбы ни за что Колю не выдаст и что пусть Коля за ним чувствует себя как за каменной стеной. Коля торопливо кивал и, забывая поблагодарить, убегал к своим расчётам и схемам - и при очередной перестановке кадров его опять забывали сделать начальником отдела.

Так проходили годы.

Водка на острове Лопатка иногда иссякала, но соляр для самосвалов и мазут для ТЭЦ - никогда.

Планы всегда выполнялись на сто два - сто три процента, рабочие с фабрики время от времени возвращались на материк, но их тут же сменяли новые, из которых была роскошь и выбрать, потому что у Сегедина платили хорошо. И всем на самом острове, и во Владивостоке, и в Москве, стало казаться, что так было и будет всегда: Лопаткинское месторождение.

Горно-обогатительная фабрика.

Степан Ильич Сегедин.

* * *

В лихую пору, когда новые люди пришли в ЦК и потащили-поволокли за собою новых людей в министерства и в главки, когда злые сквозняки загуляли по прежде торжественным московским коридорам, случилось нечаянное. Юрий Павлович Алданов почувствовал, что и его кресло уходит из-под хорошо развитых седалищных мышц, встревожился, задумался - и в одном особенно важном разговоре у зам. министра, вздохнул и сдал Сегедина начисто.

Сам Сегедин, хотя и отделенный от Москвы восемью часовыми поясами, неладное почуял сразу - но так быстро развивались события, что он лишь успел перевести четырёхкомнатную квартиру во Владивостоке на имя тёщи, почва для чего была уже подготовлена. Собственная Волга - не чёрная, а практичная бежевая - была с самого начала оформлена на жену, и на её же сберкнижке находилась большая часть сбережений.

В два дня уладив дела во Владивостоке, Сегедин готовился вылететь в Москву, чтобы там на месте спасти то, что ещё можно спасти. В ночь перед вылетом, прямо на тёщиной квартире, его и взяли.

Как любой удачливый руководитель его ранга, Степан Ильич давно знал: было бы желание, а намотать всегда сумеют. Время от времени слышал он рассказы о таких же, как он, директорах, получающих сроки вроде бы за то же самое, что делали и все директора, но не сумевших вовремя что-то согласовать, что-то скрыть, а что-то уладить. При всей своей самоуверенности Степан Ильич не принадлежал к числу тех, кто, слыша о чужих бедах, утешается: Уж со мной-то ничего такого не случится. Уж я-то договорился бы. Уж я... Нет! Сегедин не забывал старинную поговорку про суму и про тюрьму и все эти годы к чёрному дню готовился. И всё-таки, всё-таки: неожидан и оглушающ явился этот ночной, сразу узнанный им звонок в дверь.

Лежать! - приказал Сегедин хлопающей со сна глазами жене. Самому ему не надо было делать усилий, чтобы мгновенно перейти к отчётливому бодрствованию.