– С ней, может быть, интересно, но эта шалава точно куда-то встрянет. И тебя заодно потащит. А я не хочу.

– Да брось! Не парься. Расскажи, лучше, как поживаешь? Давно не виделись ведь.

А что было рассказывать? Я нехотя, общими фразами, описал обстановку, то и дело поглядывая на настенные часы. Время подходило собираться на ночные гулянья, плюс ко всему – я проголодался, а до вечернего сабантуя было еще довольно долго. Мы болтали о том о сем еще около сорока минут, прежде чем она соизволила откланяться и покинуть мою обитель, чмокнув в губы на прощанье и томно вздыхая, словно сексуально неудовлетворенная женщина (хотя даю рубль за сто – сегодня ночью она вовсю ублажала своего знаменитого и принципиального семьянина товарища Голикова). Закрыв за ней двери, я ломанулся в ванную, вымыл лицо от слишком четких следов ярко-красной помады, затем двинул на кухню, быстренько сообразил яичницу с колбасой и помидорами, наспех поел и поплелся в душ. Запиликал пейджер. Вот черт! Я ж совсем забыл перезвонить Борьке! Так и есть – он. Я взял трубку радиотелефона, набрал домашний номер своего друга.

– Привет, старый! Прости, вылетело из головы перезвонить раньше. Не мог.

– Здорово, – недовольно проворчал он. – Встретиться надо. Поболтать. Дело есть серьезное.

Судя по его голосу, либо он на меня злился, либо действительно что-то случилось.

– До вечера не потерпит?

– Не-а. Давай сейчас. Ты дома?

– А где ж еще?

– Давай в нашей кафешке. Ага?

– Ладно. Только я пешком. Подождешь…

– До встречи.

Я все же принял душ, оттираясь окончательно от масла и остатков краски, напялил спортивный костюм и побрел в "Акацию", наше излюбленное место сбора. Это был обычный местный генделик, ничем не примечательный, за исключением ближайшего к нам (я имею ввиду себя и друзей) месторасположения, кухня сносная, пиво вкусное, водку наливают и музыка дрыньчит. Что еще надо? Боря Пономаренко, невысокий блондинистый крепыш с огромными кулаками и широкой грудной клеткой, уже поджидал меня за столиком, посасывая из бокала пиво.

– Здорово, Граф, – он поднялся и мы обнялись, уж такой у нас обычай дружелюбия и команды.

Нет-нет! Вы не ослышались. Именно "Граф". Это было мое второе имя, а возможно, даже первое, и все из-за фамилии и родословной. Все дело в том, что мой полный интерфейс Воронцов Данила Сергеевич, отсюда, собственно, и "погремуха" такая. Есть мнение, пока что не подтвержденное документально и транслируемое исключительно моим отцом, что он и, соответственно, я являемся какими-то дальними потомками знаменитого графа Михаила Семеновича Воронцова, светлейшего князя, российского и бессарабского генерал-губернатора, отличившегося в Отечественной войне 1812 года. В общем, заслуг и почета огромное количество, все не перечислить. Лично я этому факту верил, а потому с детства кичился таким родством, затем хвастался. Я тогда был еще слишком мал и, как всякому мальцу, мне присуща была романтичность, которую серьезным образом подпитывал мой отец. При этом он предупреждал меня об осторожности в высказываниях и суждениях, но я искренне не понимал зачем. Понял лишь тогда, когда был исключен из октябрят, а затем меня долго не посвящали в пионеры. И хотя время моего детства и молодости пришлось на конец 70-х – начало 80-х годов, когда партийная цензура с каждым днем ослабевала, а на причастность к чему-то, кроме Коммунистической партии, могли посмотреть сквозь пальцы, все равно отголоски былой репрессивной системы давали о себе знать вот в таких проявлениях. Более того, уже позже я стал понимать, что такая родословная сильно мешала моему отцу и могла навлечь на всю нашу семью серьезные проблемы, которые иногда случались, и которые он умело обходил. И мое позерство и хвастовство также могли не принести ничего хорошего, но, слава Всевышнему, обошлось лишь снятием значка со школьного костюма с изображением Ильича и задержкой в подвязывании ярко-красного пионерского галстука. Видимо, зная моего родителя, достойного члена партии, кандидата исторических наук и доцента кафедры истории СССР, а также видя мою исключительную успеваемость по всем школьным предметам, на большее не осмеливались. Я был сильно оскорблен и очень расстроен, когда на одном из школьных собраний, найдя повод использовать мое неудовлетворительное поведение на перемене, меня публично, при всех, исключили из состава так называемой "звездочки" и из октябрят. Да и причина выискалась хорошая: мол, затеял драку с товарищем по классу, разбил ему губу, ударил головой об пол, а это недостойное поведение настоящего октябренка. А что мне было делать, когда один жирный и здоровый поц в нашем классе демонстрировал браваду, всех унижал, вел себя как напыщенный гусь, а потом пристал ко мне и в присутствии всех назвал меня "белым недобитком". Вот я и врезал ему по роже, затем сбил с ног и, сев сверху, шваркнул его головой об пол, после чего вся спесь слетела с этого кретина в одно мгновенье и он уже выл во всю, вытирая слезы и грозясь мамой. Я думал, что мои сверстники одобрят такой поступок, ведь он обижал практически всех, но ошибся. Только Петя Гремов и Валерка Жилин, оттянув меня от ноющего побиенного, одобрительно хлопали по спине, приговаривая, что так этому придурку и надо. С тех пор наша дружба только крепла, мой неформальный авторитет в классе и в начальной школе резко вырос, как сильного и чуть-что сразу бьющего в рожу. Зато формально меня осуждали, смотрели косо, перешептывались, девчонки строили рожицы и постоянно попрекали, хотя теперь понимаю, что в душе многие поддерживали меня, просто система воспитания не позволяла демонстрировать это. Но мне было наплевать, а вот когда исключили при всех, да еще с резкой критикой и осуждениями, вот тогда мне стало не по себе. Я одновременно боялся реакции отца на такое событие и стыдился, что подвел его. Стыдился того, что будут говорить папе: "Смотри, каков твой сынок! Только и может, что кулаками махать!". Во мне все как будто бы перевернулось. Я до того самобичевал себя, что решил доказать всем, что достоин лучшего, что не только могу морды бить. С того дня я взялся за учебники, старался в учебе, проявлял активность. Классный руководитель начала менять свое мнение и отношение ко мне, хваля за успеваемость. Отец не ругал меня. Как узнал на родительском собрании о моем поведении, молча вышел из класса, также молча привел меня домой, ходил целый вечер хмурый, а затем сказал всего лишь одну фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь: "Выводы сам сделаешь. Если поймешь правильно свой поступок – в жизни будет легче, а нет…" и, махнув рукой, ушел в свою комнату. А я еще долго думал над его словами и сделал выводы. По сей день мне кажется, что они оказались правильными. Вспоминая сейчас тот день и задаваясь вопросом, – поступил бы я так же во второй раз, будь такая возможность или нет, – то мой ответ однозначен: да. Наверное, это сыграло свою маленькую роль в моей последующей жизни и я стал тем, кем стал. С тех пор, примерно где-то в то время ко мне и прилипла кличка "Граф", которую я сам себе и создал, и чему не противился, ну а взрослея, я почти перестал упоминать свое знаменитое родство, лишь изредка в самых необходимых случаях. Брало вверх естественное стеснение и стыд от излишнего хвастовства. Доминировала скромность. Однако кто знал, тот помнил такой факт, а кто слышал в процессе общения мое второе имя, задавал вопросы и получал ответы. Но по большей части не от меня, а от моих друзей-товарищей, которые животрепещуще и красочно расписывали все, что им было известно, и все, что в ту минуту взбрело в голову.

– Привет, дружище, – я опустил свой зад на стул напротив него. – Что стряслось?

– Дело есть.

Он сказал это так важно и загадочно, что я чуть не прыснул со смеху.

– Чего улыбаешься? – буркнул Борька. – Я без шуток.

– Так и я тоже. Просто вид у тебя слишком заговорщицкий. Говорить здесь будем?

– А где?

– Ну-у… мало ли. Подслушает кто.