– Да уж, съездили… – вздохнула свекровь.

Даша вновь промолчала, поскольку к ней напрямую вроде бы не обращались.

– Машина у тебя – развалюха, – завелась свекровь, – водишь ты плохо, чуть в аварию не попали!

Очень хотелось высказать ей все, что накипело на душе. Но как это сделать, когда ты за рулем и нужно смотреть на дорогу? И так уж нервы целый день на пределе.

В свое время мама внушила Даше, что, во-первых, ссориться вообще нехорошо, а во-вторых, если уж приходится выяснять отношения, то делать это нужно с человеком один на один, причем очно – не по телефону и не в письме, – и еще обязательно при этом смотреть в глаза, чтобы видеть реакцию собеседника. Опять-таки для того, чтобы вовремя остановиться, не переступить ту грань, которую никогда не переступает воспитанный человек. Сейчас, когда Изольда наконец убралась, можно было бы высказаться, но не выскакивать же из машины и не орать на всю улицу…

Даша захотела опять включить музыку, чтобы не слышать за спиной скрипучего голоса свекрови, но вспомнила, чем это кончилось в прошлый раз, и передумала. Надо терпеть…

В доме Гнея Домиция Агенобарба царило веселье. Хозяин собрал в триклинии своих близких друзей, пригласил знаменитую гетеру Лелию, услаждавшую слух гостей пением и игрой на цитре. Безмолвные рабы приносили новые изысканные блюда, лукринские устрицы сменялись жареными дроздами, за жаворонками в соусе из трюфелей следовали угри, фаршированные зайчатиной. Фалернское вино лилось рекой, голоса сотрапезников звучали все громче, шутки становились грубее. Но время от времени все голоса замолкали, и гости невольно прислушивались к звукам, доносившимся из глубины дома.

Это были хриплые крики, полные боли и страдания, – в задней комнате особняка второй день не могла разродиться жена Гнея Домиция Агриппина-младшая.

Услышав крики жены, хозяин велел Лелии петь погромче.

– Нечего портить настроение благородным людям! – воскликнул он, подливая вино в кубок своего соседа, Марка Криспина.

Вдруг крик роженицы перекрыл пение гетеры и тут же стих.

На пороге трапезной появилась старая рабыня, низко склонилась перед Гнеем Домицием и положила перед ним на пол крошечное сморщенное существо с красным личиком, похожим на луканский орешек.

– У тебя родился сын, господин! – проговорила она почтительно. – Изволишь ли ты взять его в свои руки?

Хозяин дома поднялся с ложа, подошел к новорожденному сыну и остановился, разглядывая его.

Сотрапезники Гнея Домиция замолчали в ожидании.

Как он поступит?

Если он возьмет младенца на руки – значит, признает его своим законным ребенком, наследником знатного и старинного рода Домициев, рода, давшего Риму семерых консулов, двоих цензоров, триумфатора и множество прочих достойных граждан, верой и правдой служивших великому городу.

Если же он откажется поднять его с пола, отвергнет его, новорожденного по старинному обычаю выбросят на улицу, где он не доживет до утра. Если, конечно, его не подберет торговец живым товаром, чтобы вырастить и продать в школу гладиаторов или на галеры Кипра.

Гней Домиций склонился над ребенком, внимательно оглядел его и наконец поднял с пола.

Только тогда гости разразились радостными криками: ведь только с этого момента он считался родившимся.

– Поздравляю тебя, старый друг! – проговорил Марк Криспин и протянул Гнею Домицию кубок, наполненный фалернским. – Наконец-то ты стал вполне взрослым человеком!

Криспин шутил: Гней Домиций был далеко не молод, почти на тридцать лет старше своей жены. Но в этой шутке была и доля правды: ведь только с рождением ребенка римлянин считался вполне взрослым.

– Однако ты не очень-то рад рождению первенца! – воскликнул Марций Варрон. – Лицо у тебя кислое, как будто ты пьешь не божественный фалерн, а дешевое вино с каменистых виноградников Тибуртина!

– Не вижу особой причины для радости, – желчно ответил ему хозяин. – От меня и Агриппины не может родиться ничего, кроме горя и ужаса для человечества.

Гости затихли: тихие слова Гнея Домиция невольно повергли их в трепет.

Впрочем, все знали, что он не любит свою жену, внучку Божественного Августа и сестру нынешнего императора Гая Юлия Цезаря Германика, а если попросту – Гая Калигулы, ведь женился он на ней только по приказу покойного Тиберия.

Гней Кальпурний, известный своим злым языком, вполголоса сказал своему соседу:

– И вообще, кто знает, кого родила Агриппина: сына или племянника?

Он говорил вполголоса, но, как назло, в эту минуту в триклинии наступила тишина, и его слова услышали все, включая хозяина.

Гней Домиций помрачнел.

Агриппина проводила слишком много времени со своим братом-императором, и злые языки говорили, что Калигулу связывают с ней и с их сестрой Друзиллой кровосмесительные отношения.

Но такие сплетни подпадают под закон об оскорблении величия, и Гней Домиций не поощрял опасных разговоров у себя дома. Он хлопнул в ладоши, и рабы вынесли полупустые блюда и чаши с вином, показывая тем самым, что пир подошел к концу.

Тем временем в спальне Агриппины молодая женщина, измученная родами, полулежала на высоких подушках, напряженно вглядываясь в дверной проем.

Волосы ее слиплись от пота, грудь высоко вздымалась, но она не могла расслабиться и заснуть.

Она кого-то ждала.

В спальню вошла старая рабыня с ребенком на руках. Поднеся младенца к матери, она почтительно поклонилась и торжественно проговорила:

– Господин поднял ребенка с пола! Он признал его своим законным сыном!

– Еще бы не признал! – Губы Агриппины скривились в едкой улыбке. – Если бы он посмел – брат велел бы его казнить!

Она мельком взглянула на крошечное красное существо и велела отнести младенца к кормилице.

И в этот момент на пороге спальни появилась фигура, закутанная в черное покрывало.

– Наконец-то! – воскликнула Агриппина и приподнялась на локте. – Ты заставляешь себя ждать!

Черное покрывало откинулось, открыв женское лицо с глубокими черными глазами, с густыми бровями, похожими на крупных гусениц, и жесткой складкой возле губ.

– Я боялась встретить возле твоего дома прохожих, госпожа! – проговорила женщина глубоким сильным голосом. – Сама знаешь, ни к чему, чтобы по городу поползли слухи.

– Слухи, слухи… этот город только и живет слухами и сплетнями о знатных и могущественных людях! Впрочем, это неважно, – Агриппина нетерпеливо махнула рукой и уставилась на гостью. – Ты пришла. Говори же: что ждет в жизни моего сына?

– Слушаю и повинуюсь. – Гостья низко поклонилась, оглянулась, хлопнула в ладоши – и в комнату вошла чернокожая рабыня с тяжелым мешком.

Ночная гостья Агриппины была предсказательницей Сатурниной, о которой по всему Риму ходили мрачные слухи. Говорили, что она поклоняется то ли Молоху, кровавому богу поверженного Карфагена, то ли какому-то столь же мрачному восточному божеству. Впрочем, эти слухи ничуть не мешали популярности Сатурнины, поскольку ее предсказания сбывались на удивление часто.

А еще о ней говорили, что она умеет составлять всевозможные снадобья, которые помогают не только от разных болезней, но и от мелких житейских неприятностей, таких, к примеру, как надоевший муж или опостылевшая жена.

Сатурнина выдвинула на середину комнаты низкий столик на львиных лапах. Ее прислужница бросила мешок на мозаичный пол рядом со столиком. Мешок шевелился.

Предсказательница запустила в него руку и внезапно бросила на стол двух извивающихся змей, двух огромных, смертельно опасных египетских кобр.

Рабыня Агриппины, молодая иллирийка, стоявшая рядом с кроватью госпожи, ахнула и попятилась в ужасе. Сама же Агриппина не издала ни звука, она не отрываясь смотрела на змей: они сплелись в смертоносный клубок.

Сатурнина звучным, сильным голосом произнесла несколько слов на незнакомом варварском наречии, затем протянула руку, и прислужница подала ей маленькую фракийскую флейту. Приложив флейту к губам, колдунья извлекла из нее странную, заунывную и в то же время завораживающую мелодию.