Гуров заметил мой взгляд и сказал:

-- Удивляетесь, Иван? А вы думали, кханды не болеют, не стареют, ноги не отмораживают?

-- Я так не думал, -- сказал я.

-- Отмораживают, -- сказал Гуров. -- На Карской железной дороги всякое бывало.

-- Великая северная дорога, -- сказал я.

-- У авзанов всё великое. Всё большое, всё огромное. Всё великое, а строилось маленькими кхандами. -- Он сел и отпил чай.

-- Семён Кириллович, -- сказал Карапчевский, -- вы ведь знаете, что на Карском полуострове стоит памятник кхандам -- строителям железной дороги. Компенсаций пострадавшим мы тоже добились.

-- Стоит памятник, -- сказал Гуров. -- Надо было собрать наши руки и ноги. Из них слепить памятник. Был бы памятник выше любого небоскрёба. Выше пирамиды Хеопса.

-- Вы и про пирамиду Хеопса знаете?

-- Знаю. Хоть в гимназиях не учился.

Карапчевский перевернул пустую чашку вверх дном и положил на стол руки с переплетёнными пальцами.

-- Семён Кириллович, я хотел поговорить о пожарах.

Гуров промолчал.

-- Мне сказали, что это были поджоги, -- сказал Карапчевский. -- У вас есть доказательства?

-- Доказательств нет, -- сказал Гуров.

-- Расскажите, как это случилось.

-- Это случалось, случается, будет случаться. Наша земля горит веками.

-- Опять мы друг друга не понимаем. Как будто говорим на разных языках. Я спрашиваю о конкретном случае, а вы переводите всё на общее.

-- Что вы хотите знать, Александр Дмитриевич?

-- Я про поджог дороги.

-- Это мелочь. Починим.

-- Снова непонимание, -- сказал Карапчевский.

-- Ночью поднялась тревога, -- сказал Гуров. -- Горела дорога в нескольких местах. Горел один дом. Какие-то люди убегали. Кто это был -- не знаем. Не разглядели.

Я вспомнил худощавого парня в капюшоне, который вандалил дверь в Инткоме. Представил себе команду таких же парней, которые жгут дорогу. Это было очень легко представить. Я даже мог бы назвать имена тех, кто согласится участвовать.

-- Может быть, они оставили какие-то следы, -- сказал Карапчевский. -- Какие-нибудь предметы для разжигания. Цистерны с бензином, спички... Что-нибудь.

-- Мы ничего не нашли, -- сказал Гуров.

-- Ведь вы хорошо знаете эти места. Вы хорошо ориентируетесь здесь даже ночью. Как же они сумели скрыться? Вы их не преследовали? Не пытались поймать?

-- Придут другие.

Гуров был непрошибаем. За ним стоял многотысячелетний жизненный опыт кхандов, которые жили в окружении врага. Понятно, что поджог дороги не сильно волновал Гурова. Враг применял к кхандам и более жестокие способы устрашения.

Но Карапчевский всё пытался пробиться. На его лице снова появилось то выражение крайнего утомления, которое я видел в день нашего знакомства. Он сжимал и разжимал переплетённые пальцы, как будто боролся сам с собой.

Карапчевский был сильным человеком. Но Гуров был намного сильнее. Карапчевский был одинокий человек, несмотря на свою семью, своих друзей. Одинокий человек из большого города. Город не поддерживал его, только отнимал силы. Гуров был неотделимой частью этого крепкого здания -- не верилось, что оно может загореться, -- частью самой земли, травы, деревьев, неба.

Да, это была его земля. Пусть теперь она страдала он вонючего жёлтого тумана, как предки Гурова страдали от первых переселенцев, а Гуров -- от современных чиновников. Гуров был своим на земле, которая принадлежала другим, а Карапчевский был чужаком даже в городе, который он считал своим.

-- Я хочу вам помочь, -- безнадёжным голосом сказал Карапчевский. -- А вы...

-- Вы ничем не сможете нам помочь, Александр Дмитриевич, -- безжалостно сказал Гуров. -- Один человек против миллионов.

-- Хотя бы против миллиардов, -- сказал Карапчевский. -- Делай, что должно, и будь, что будет.

-- Вот именно, -- неожиданно согласился Гуров. -- Делай, что должно...

Тут он умолк и прислушался. Я не слышал никаких звуков. Только деревянные птицы, висящие на нитках, покачнулись, тихо стукнулись крыльями, потом клювами.

Гуров вскочил и выбежал в ту дверь, куда в прошлый раз выставил мои грязные ботинки. Дверь осталась открытой. За ней был коридор, а справа виднелась лестница наверх.

Гуров позвал нас. Мы взбежали по лестнице. Это была лестница башни. Она вела на мост между двумя домами цитадели. Мост был похож на деревянную дорогу -- тот же сплошной настил. Только сбоку везде были перила, украшенные узором.

Отсюда открывался вид на всё поселение. Дома-кораллы, дома-кристаллы росли из земли. Как будто по равнине рассыпали огромные кубы, пирамиды, многогранники. Это тоже был абстрактный узор, состоящий из линий, плоскостей, углов, фигур... Река сливалась с местностью, воды не было видно. Но хорошо был виден другой, крутой берег -- с многоярусной набережной и старинными особняками. Дальше всё расплывалось.

Пока мы сидели у Гурова, туман рассеялся. В воздухе чувствовался свежий запах озона. С севера в сторону реки мчались тучи густого чёрно-фиолетового цвета, на горизонте сверкали зарницы. В спину дул сильный ветер, и в рубашке мне было холодно.

Перемена погоды была не самым главным зрелищем. Главным были горящие дороги. Две огненные ленты тянулись от поселения кхандов к реке. От них по траве расходились волны огня. На наших глазах огненные ленты сливались в одну стену огня. Точнее, в одну стену дыма. Огонь и дым вместе с тучами двигался к реке.

Улицы между домами были заполнены кхандами. Одни тушили загоревшиеся крайние дома, другие бежали к дорогам, третьи звали соседей на помощь. Никогда не видел столько кхандов вместе. Не думал, что здесь живёт столько кхандов.

Гуров и Карапчевский побежали внутрь дома. По лестницам и площадкам мы вышли на улицу. Не на центральную улицу, по которой пришли, а на боковую. Здесь было относительно пусто. По центральной же улице валили и валили кханды.

Прямо перед нами был вход в узкую улочку. Из неё выскочил незнакомый кханд. Борода у него была не по-кхандски жидкая. Жиже моей. Только усы и отдельные волоски на подбородке. Кханд с жидкой бородой оглядел Карапчевского и меня и сказал Гурову одно слово:

-- Поймали.

Гуров не переспрашивал. Видимо, он сразу догадался, кто и кого поймал.

-- Идите пока в дом, -- сказал он Карапчевскому и мне. -- Ждите моего прихода.

-- Семён Кириллович, я всё понял, -- сказал Карапчевский. -- Я не допущу...

Гуров ничего не сказал и нырнул в улочку. Кханд с жидкой бородой снова нас оглядел, потом нырнул вслед Гурову. Карапчевский направился за ними. Я -- за Карапчевским.

Улочка заросла крапивой в человеческий рост. Листья её были пыльные, сухие, но жглись, как раскалённый утюг. Из-за очередных крапивных зарослей я не заметил, как улочка закончилась. Я чуть не выпал на краю большой площади, со всех сторон окружённой заборами и стенами. С центральной улицы этой площади нельзя было увидеть. С моста же я не обратил на неё внимания, увлечённый видом огня.

Я увидел спины многих кхандов. Гуров и Карапчевский протиснулись между спинами и там потерялись. Кханды кричали что-то неразборчивое. В руках у некоторых были палки, топоры, лопаты.

Не успел я ничего выяснить, как кто-то заорал: "Ещё один!". Чьи-то сильные руки схватили меня и повалили на землю. "Бей! Бей!" -- кричали разъярённые кханды.

Первый удар был ногой в лицо, другие -- в живот, в грудь, в спину. Кто-то огрел меня по руке палкой. Я не мог отбиваться и не мог защищаться. Я даже не мог встать. Я только пытался прикрыть голову и пах. Меня не столько били, сколько одновременно проталкивали, протаскивали, волочили в центр площади и центр толпы.

Удары стали наноситься реже. Вокруг меня образовался небольшой свободный круг. В этот круг вбежал чёрный, лохматый медведеподобный пёс. Голова его была чуть прижата к земле. Оскал обнажал белые зубы. Откуда-то из самого нутра пса исходил низкий рык.

Кханды перестали меня бить и расступились. Пёс подошёл ко мне, убрал оскал и посмотрел мне в лицо своими умными глазами. В них было всё то же выражение: ай-ай-ай, ну, что за растяпа!