– Хуан Куй только что все признал, – не унимался Ван Хуай.

– А кто это слышал? – спросил полицейский Вэй. – У вас есть запись разговора?

– Что еще за шуточки? Неужели у такого, как я, найдутся деньги на диктофон? – возмутился Ван Хуай.

– К тому же, – добавил полицейский Вэй, – если бы даже у вас и была такая запись, Хуан Куй вряд ли бы с ней согласился.

Ван Хуай показал на Лю Шуанцзюй и сказал:

– Она может все подтвердить, она только что все слышала.

– Вы семья, – опроверг его довод полицейский Лу. – И поскольку интересы у вас общие, ваши показания не учитываются.

– Так, значит, это дело закрыто? – спросил Ван Хуай.

– В настоящий момент у нас нет никаких зацепок, – ответил полицейский Вэй.

– Если повезет, то, может быть, по вашему делу что-нибудь всплывет в ходе других расследований, – добавил полицейский Лу.

В голове Ван Хуая будто что-то щелкнуло. Все кончено. Когда надежды потеряны, иные готовы биться об стену, но он не мог себе этого позволить. Его семья ждала от него решения проблемы.

Накануне отъезда в город Ван Хуай занял у Второго дядюшки и Чжана Пятого две тысячи юаней на спасение сына. Все эти деньги Лю Шуанцзюй зашила в своем кармане, чтобы без крайней надобности не тратить. Больница каждый день торопила их с оплатой лечения, но Ван Хуай и Лю Шуанцзюй всякий раз отвечали, что денег у них нет и они ждут, когда поймают преступника, который и расплатится. В результате на них обозлились и перестали давать Ван Чанчи лекарства. Тогда Лю Шуанцзюй, переживая за состояние сына, тут же распорола свой карман и, точно кормящая мать, в спешке вынимающая грудь, достала причитающуюся сумму. Но Ван Чанчи на это сказал:

– Едва вы внесете эти две тысячи, как в больнице поймут, что мы платежеспособные, а как только они это поймут, то больше не отстанут, пока все не высосут.

Не понимая, о чем говорит Ван Чанчи, Лю Шуанцзюй повернулась к Ван Хуаю.

– Чанчи лишь хочет, чтобы ты как следует хранила деньги и ничего не платила, – объяснил Ван Хуай.

– Но вытерпит ли Чанчи? – спросила Лю Шуанцзюй.

– Раны уже затянулись, да и боли сейчас не такие сильные, – ответил Ван Чанчи.

Ван Хуай задрал на нем рубашку и осмотрел две его раны.

– Воспаление уже спало, – продолжал успокаивать Ван Чанчи, – все зарубцевалось, так что никакое заражение мне не грозит.

Ван Хуай кончиком пальца легонько провел по ранам. Ван Чанчи тайком стиснул зубы.

– Ты точно сможешь вытерпеть без обезболивающего? – спросил Ван Хуай.

– Но ведь в детстве все мои раны всегда заживали сами? – ответил Ван Чанчи.

– Твой отец не в силах тебе помочь, так что ты должен научиться терпеть.

Ван Чанчи кивнул.

После того как Хуан Куй и его подручные разбили деревянную коляску Ван Хуая о землю, его повсюду таскала на своей спине Лю Шуанцзюй. Ее спина промокала насквозь и практически не просыхала с утра до вечера. Ей казалось, что Ван Хуай с каждым днем становится все тяжелее и неподъемнее, превращаясь в настоящую обузу, поэтому она достала из своего кармана еще три купюры и купила ему металлическую инвалидную коляску. У этой коляски были колеса с резиновыми шинами, сидение из искусственной кожи и тормоз, к тому же, сидя в ней, человек мог самостоятельно крутить колеса руками. Поскольку коляска стоила больших денег, Ван Хуаю теперь казалось, будто он уселся на кактус, который так сильно колол его своими иглами, что он начал даже страдать запорами.

Каждый вечер Лю Шуанцзюй расстилала на полу в палате Ван Чанчи две циновки: на одной из них спал Ван Хуай, а на другой – она вместе с Хэ Сяовэнь. Поначалу им не разрешали ночевать в больнице и выгоняли из палаты. Но идти им, несмотря на огромный земной шар, было совершенно некуда, поэтому в полночь они незаметно возвращались обратно. И поскольку повторялось это неоднократно, в больнице просто закрыли на это глаза. С тех пор как Ван Чанчи перестали давать лекарства, по ночам они часто просыпались от его бреда. Чаще всего Ван Чанчи выкрикивал: «Хуан Куй, я убью тебя!» Услышав от него такое, спать дальше уже никто не мог. Лю Шуанцзюй поднималась и давала Ван Чанчи что-нибудь попить или поесть, обтирала его лицо и тело мокрым полотенцем. Уже несколько дней у него держалась небольшая температура, что беспокоило Лю Шуанцзюй. Она даже хотела тайком внести плату за лечение, но всякий раз, когда она переступала порог, Ван Чанчи обязательно просыпался, словно нутром чувствовал ее поступь. «Если внесешь деньги, перестану называть тебя матерью», – говорил он. Так что у Лю Шуанцзюй не оставалось другого выхода, как облегчать его боль влажными компрессами. В конце концов постоянные компрессы сделали свое дело, и температура отступила. Но даже с нормальной температурой Ван Чанчи продолжал разговаривать во сне, словно эти бредни исполняли роль анальгетика и жаропонижающего. Ван Хуай, не в силах уснуть, переместился в инвалидное кресло и стал прислушиваться к этим разговорам. Чаще всего Ван Чанчи выкрикивал: «Хуан Куй, я убью тебя!», и эта фраза повторялась, словно заевшая пластинка. Иногда его угрозы сопровождались соответствующими движениями. Ван Хуай, которому показалось, что Чанчи проснулся, потряс его, но, убедившись, что тот продолжает спать, забеспокоился и стал изо всех сил его тормошить. Тот открыл глаза и, глядя на сидевшего в коляске Ван Хуая, спросил:

– Ты почему не спишь?

– Ты знаешь, что ты только что говорил?

– Знаю, иногда я просыпаюсь от своего же бреда.

– Больше не кричи, смирись.

Ван Чанчи показалось, что эти слова говорит не Ван Хуай, а кто-то другой. Ведь его отец никогда не сдавался, никогда ни перед кем не склонял головы, а теперь он сидел, низко опустив голову. Ван Чанчи не мог разглядеть его лица, он видел лишь его макушку, которая уже побелела от седых волос.

– Спи, – сказал Ван Чанчи. – Я больше не причиню тебе хлопот.

С этими словами он закрыл глаза. Ван Хуай знал, что Ван Чанчи только притворился спящим, желая его успокоить. Тогда он погасил лампу, сполз со своей коляски на пол и улегся на циновку. Они еще долго притворялись, будто, равномерно посапывая, постепенно погружаются в царство снов, и все ради того, чтобы просто снять напряжение друг у друга. Но на самом деле в душе у них словно мчался паровоз, рвущий на части воздух оглушительным шипением: «Чух-чух, чух-чух…» Спустя какое-то время Ван Чанчи осторожно перевернулся на бок и украдкой посмотрел на пол, где лежал Ван Хуай. Тот хоть и лежал с закрытыми глазами, чувствовал на себе обжигающий взгляд сына, но тем не менее он даже не шевельнулся, делая вид, что предался полному спокойствию. Ван Чанчи пролежал больше минуты, глядя на три расположившиеся на полу фигуры, прежде чем перевернулся на другой бок. Тогда Ван Хуай незаметно открыл глаза и уставился в тусклое окно. Мерцающий свет уличных фонарей падал на деревья, на которых смутно различались листья. Вдруг Ван Чанчи повернулся обратно. Встретившись в темноте взглядами, отец и сын тотчас их отвели, стараясь уберечь друг друга от неловкости.

– Если будешь мечтать о возмездии, то еще не скоро восстановишь силы, – сказал Ван Хуай.

– Я клянусь, что отныне перестану разговаривать во сне, – ответил Ван Чанчи.

Однако его угрожающие бредни не прекратились, – то был голос его подсознания. Еженощно Ван Хуай усаживался у кровати сына, и как только у Ван Чанчи вырывалось во сне «Хуан…», отец тотчас его будил. Ван Чанчи пристально смотрел на Ван Хуая, сглатывал слюну, закусывал губу и закрывал глаза, будто обещая попробовать снова. А Ван Хуай, словно верный ночной страж, продолжал сидеть, временами засыпая прямо в своей коляске. Ван Чанчи, пусть бы он даже прикусил язык, не мог перестать разговаривать во сне. Но Ван Хуай раз за разом его тормошил и прерывал эти разговоры. Постепенно таких случаев становилось все меньше, а потом они и вовсе прекратились. День за днем здоровье Ван Чанчи улучшалось, и сон у всех остальных стал крепче. Как-то ночью Ван Чанчи вдруг позвал во сне Сяовэнь. «Сяовэнь, Сяовэнь…» – повторил он несколько раз, отчего сердца всех троих возликовали. Хэ Сяовэнь тотчас уселась на циновке и, всхлипывая, запричитала: «Я так долго ухаживала за ним, и он наконец произнес мое имя».