Посреди большого сада стоял красный кирпичный домик под черепичной крышей.

– Зипперлейн, вы волшебник, – сказал я. – Жилище Белоснежки. Идиллия и благодать. Хочется ходить по траве босиком и верить, что на свете существуют свободное время и нормированный рабочий день…

Хозяйка вышла нам навстречу, когда мы подошли к крыльцу. Жаль, что я не Дон Жуан. Ей было лет двадцать шесть – двадцать восемь. Светлые волосы, серые глаза. Голубое платье ей очень шло.

Зипперлейн отозвал ее в сторонку, вполголоса изложил дело, и хозяйка охотно согласилась меня приютить – с большим энтузиазмом, как мне показалось. Потом Зипперлейн откланялся, а я остался. Стоял на нижней ступеньке крыльца, хозяйка, которую звали Анной, – на верхней. Оба обдумывали, с чего начать разговор.

– Показать вам комнату? – спросила она наконец.

– Если вас не затруднит.

Комната мне понравилась, как и дом. Я поставил в угол чемодан и посмотрел на Анну. Она мучительно искала слова.

– Так, – сказал я. – Все никак не можете решить, как со мной держаться, верно?

– Верно, – ответила она с бледной улыбкой. – Вы из того же ведомства, что и Зипперлейн, или серьезнее?

– Серьезнее.

– Судя по возрасту, капитан или майор?

– Полковник.

– О, даже так… Понимаете, Адам, лично я была далека от таких дел, но есть обстоятельства… Хотя вы, наверное, никакой не Адам…

– Разумеется. Но какой-то отрезок времени мне предстоит быть Адамом Гартом, так что так и зовите. И помните, что я чертовски любознателен – не по складу характера, а по профессии мне все нужно знать и всюду совать нос. Можно я буду иногда задавать вам вопросы?

– Можно.

– Я вам не помешал своим вторжением? Ну, скажем, устоявшиеся привычки, личная жизнь? Только откровенно.

– Может быть, так даже лучше, – тихо сказала красивая женщина Анна, не поднимая глаз, и мне не понравились надрывные нотки в ее голосе. – Вы будете часто уходить из дому?

– Наверное.

– Вечерами тоже?

– Скорее всего. Вам нужно, чтобы вечерами меня здесь не было?

– Наоборот. Я… Вчера… Зипперлейн – пожилой человек, полицейский с большим стажем, у него есть оружие, так что вечера его не пугают и он бы меня не понял… А может, и понял бы…

– Вы, главное, не волнуйтесь. – Я осторожно взял ее тонкие теплые пальцы, она заглянула мне в глаза, и этот взгляд не понравился еще больше – я понял, что только огромным усилием воли она удерживается от того, чтобы не броситься мне на шею, прижаться и зарыдать в голос. Плевать, что она видит меня впервые – ей необходимо выплакаться первому встречному. Интересные дела, надо же довести человека до такого состояния…

– Так, – сказал я. – Вы хотите сказать, что вечерами здесь полезно иметь при себе оружие?

– Нет, вы не поняли, – она поколебалась, потом решительно закончила: – Мне страшно сидеть дома вечерами. Одной.

– Почему одной? У вас же есть сын.

– Мы сами не знаем, есть ли у нас дети…

– Ах, вот как, – сказал я, чтобы только не молчать.

– Не подумайте, ради бога, что я сошла с ума… Потом вы поймете, вы очень быстро все поймете…

Хочется верить, подумал я. Пожалуй, сейчас ее вполне можно принять за истеричку, страдающую манией преследования. Но в этом городе с его головоломками нужно забыть привычные штампы. Над ее страхами как-то не хочется смеяться – не испугаться бы чего-нибудь самому, ведь даже с самыми бесстрашными здесь происходят пугающие метаморфозы. Я читал донесения Лонера и не мог поверить, что их написал Звездочет. А потом он вдобавок… Я слушал, что говорят о Некере, и не мог поверить, что это о Роланде говорят…

– Вы считаете, что я не в себе? – спросила она напрямик, не отнимая руки.

– Ну что вы. Вы очень красивая, очень милая, вы мне кажетесь абсолютно нормальной, только сильно напуганной. – Я смотрел ей в глаза, старался говорить убедительнее. – Успокойтесь, ради бога. У вас теперь полковник в доме, сам кого хочешь напугает, так что ему ваши страхи? Он и с ними разделается. Знаете, мне дали хороший совет, и я намерен ему следовать – ничему не удивляться. Поможет, как думаете?

– Не знаю… Вы тактичный человек.

– Иногда, вне службы.

– Вы даже не спросили, чего я боюсь.

– Потому что я, кажется, догадываюсь, кого…

– Вот видите. Страшно, да?

– Возможно…

– У вас есть дети?

– Господи, откуда…

– Тогда вы не поймете.

– Я могу понять, что это страшно. Насколько это страшно, я пока понять не могу…

Она отняла руку:

– Я пойду. Вы хотите есть?

– Честно говоря, не отказался бы.

– Я накрою стол на веранде. Приходите минут через десять.

Она вышла, тихо притворив за собой дверь. Я расстегнул чемодан и стал устраиваться. Достал пистолет из футляра, имитирующего толстую книгу с завлекательным названием «Фонетические особенности южнотохарских наречий» и задумался: нужен он или пока что нет? Остановился на компромиссе – вставил обойму и засунул пистолет под подушку. В соответствии с традициями жанра. Потом в соответствии с традициями собственных привычек закурил, включил телевизор и сел в кресло.

Сквозь клубы дыма неслись конники в треуголках. Взблескивали палаши, падали под копыта знамена, палили пушки. Одни побеждали, другие деморализованно драпали, и их рубили. Кто кого – абсолютно непонятно.

Итак? Строго говоря, любая операция может считаться начавшейся только тогда, когда ты начинаешь думать над собранной информацией. А информации у меня и нет. Появление Чавдара и его обряженных в обычную пехоту ювелиров можно объяснить просто – в городе есть некоторое количество элементов, которых нужно обезвредить. Очередная банда.

С ретцелькиндами – полный туман. Сакраментальная проблема «отцов и детей», судя по всему, выступает в качественно новом обличье. Детей просто боятся. Анна боится вечерами оставаться в обществе собственного сына. Чего-то боится Зипперлейн, комиссар полиции с тридцатилетним стажем. А чего следует бояться мне? Наверняка есть что-то, чего мне следует бояться…

Так ничего и не придумав, я вышел на веранду. Анна сидела за столиком, накрытым для вечернего чая, а в глубине сада, возле клумбы с пионами, возился светловолосый мальчишка лет шести. Я охотно поговорил бы с ним, но не знал, с чего начать – у меня не было никакого опыта общения с детьми, я понятия не имел, как подступать к этим маленьким человечкам. Между прочим, эти самые детки, детишки, херувимчики розовощекие сумели каким-то образом напугать Лонера – до сумасшествия и самоубийства…

Я сел. Анна налила мне кофе в пузатенькую чашку и пододвинула печенье.

– Вам понравился наш город?

Чтоб ему провалиться, подумал я и сказал:

– Красивый город. И сад у вас красивый. Сами ухаживаете?

– Сама. Вы любите цветы?

– Как сказать… – пожал я плечами.

Наверное, все-таки не люблю. Не за что. С цветами я, как правило, сталкиваюсь, когда их в виде венков и букетов кладут на могилы. Возлагают. В жизни таких, как я, цветам отведена строго определенная роль. За что же их, спрашивается, любить, если они всегда знак утраты и скорби?

– Хотите еще печенья? – спросила Анна, когда разговор о цветах безнадежно забуксовал.

– Хочу, – сказал я, обернулся и перехватил ее взгляд – беззвучный вопль.

Обернулся туда и сам едва не закричал. Мальчишка стоял у дерева метрах в десяти от веранды, и к нему ползла змея, голубой кронтан, ядовитая тварь была уже на дорожке, на желтом песке, в метре от ног ребенка, а он не двигался, хотя прекрасно видел ее и мог убежать. Голубая тугая лента медленно и бесшумно струилась, раздвигая тоненькие стебельки пионов, мой пистолет остался в комнате, ребенок застыл, Анна застыла, застыл весь мир…

Я метнул пику для льда, каким-то чудом оказавшуюся на столе. Перемахнул через перила, в два прыжка достиг дорожки, и голова приколотой к земле змеи хрустнула под моим каблуком.

– Что же ты, малыш… – Я наклонился к нему, хотел что-то сказать, но натолкнулся на его взгляд, как на стеклянную стену, как на выстрел.