Спустя двадцать минут к дому Стейси подкатила машина. Пассажирское окно опустилось, и со своего насеста на парадном крыльце Пёрл разглядела хмурого Сплина.

– Залезай, – только и сказал он.

Салон в машине был сплошь обит мягчайшей кожей – она гладила бедра Пёрл, будто человеческая.

– Это чья машина? – глупо спросила Пёрл, когда они отъезжали.

– Мамина, – ответил Сплин. – И, предваряя твой вопрос: она спит, так что давай не тормозить.

– Но у тебя же еще нет прав.

– “Мне можно” и “я умею” – две разные вещи. – Сплин свернул на Шейкер-бульвар. – Ну, ты сильно пьяная?

– Я выпила один стакан. Я не пьяная. – Еще не договорив, Пёрл засомневалась, правда ли это – водки в стакане было немало. Голова кружилась, и Пёрл закрыла глаза. – Я просто не знала, как добраться домой.

– Машина Трипа, между прочим, там еще стояла. Мы ее проехали. Чего ж ты не попросила его?

– Я его не нашла. Никого не могла найти.

– Небось наверху с девчонкой какой-нибудь.

Некоторое время они ехали молча, и слова эти ворочались у Пёрл в голове: “наверху с девчонкой какой-нибудь”. Она попыталась вообразить, каково это, что происходит в этих темных комнатах, представила, как к ней прижимается тело Трипа, и ее залило красным жаром. Судя по часам на приборной доске, дело близилось к часу ночи.

– Вот теперь ты понимаешь, – сказал Сплин. – Какие они. – Возле квартала Мии и Пёрл он выключил фары, подкатил к тротуару. – Мама твоя рассердится.

– Я сказала, что буду с Лекси, а она сказала, что мне можно до двенадцати. Я не очень опоздала. – Пёрл глянула на горящее окно кухни. – От меня воняет?

Сплин склонился ближе.

– От тебя немножко пахнет дымом. А вот бухлом не пахнет. На. – И он вытащил из кармана пачку “Трайдента”.

По словам всех очевидцев, хэллоуинская вечеринка продлится до четверти четвертого утра и под конец кое-кто отрубится на восточном ковре у Перри в гостиной. Лекси прокрадется домой в полтретьего, Трип – в три, и назавтра оба проспят за полдень. Позже Лекси извинится перед Пёрл и исповедуется шепотом: они с Брайаном давно думали, а ночью им показалось, что пора, и… ну, она не знает, просто хотела кому-то рассказать, она даже Сирине еще не говорила, а она теперь иначе выглядит? И Пёрл решит, что да, Лекси выглядит иначе – худее, резче, волосы забраны в вислый хвост, в уголках глаз остались мазки туши и блеска; в крохотной складочке у нее между бровей Пёрл различит, какой станет Лекси через двадцать лет, – похожей на мать. И с того дня Пёрл будет казаться, что каждый жест, каждый поступок Лекси окрашен сексом – некая умудренность в смехе, и косые взгляды, и беспечная манера всех трогать за плечо, за руку, за коленку. Это расслабляет, решит Пёрл, это растормаживает.

– А ты как? – наконец спросит Лекси, пожав ей локоть. – Домой нормально добралась? Весело было?

И Пёрл в ответ лишь осторожно – ибо только что обожглась – молча кивнет.

А сейчас она вышелушила жвачку из обертки и сунула в рот, и на языке распустилась мята.

– Спасибо.

Вопреки заверениям Пёрл – мол, Мия на опоздание не рассердится, – Мия рассердилась очень сильно. Когда Пёрл наконец поднялась в квартиру – воняя дымом, и алкоголем, и еще чем-то (Мия была плюс-минус уверена, что травой), – Мия не знала, что сказать.

– Иди в постель, – наконец выдавила она. – Поговорим утром.

Настало утро, Пёрл проспала, а когда поднялась около полудня, взлохмаченная и с резью в глазах, Мия так и не придумала, что сказать. Ты же хотела, чтобы у Пёрл была нормальная жизнь, напомнила себе она; ну вот, пожалуйста, подростки так и живут. Надо бы, наверное, включиться активнее – быть в курсе, что творится с Пёрл, что творится с Лекси, что творится с ними со всеми, – но как? Таскаться с ними на вечеринки и хоккей? Запрещать Пёрл выходить из дому? В итоге Мия так ничего и не сказала, а Пёрл безмолвно проглотила плошку хлопьев и вернулась в постель.

Вскоре, однако, случай представился сам. Во вторник после тусовки у Стейси Перри на Уинслоу-роуд заехала миссис Ричардсон.

– Вы обжились – я хотела посмотреть, не нужно ли вам чего, – пояснила она, но Мия видела, как взгляд ее блуждает по кухне и утекает в гостиную.

Мия не впервые сталкивалась с такими визитами (невзирая на прописанные в договоре “ограниченные права посещения”) и попятилась, чтобы миссис Ричардсон лучше было видно. Миновало почти четыре месяца, но мебели в квартире не прибавилось. В кухне – два разномастных стула и стол-книжка без одной откидной секции (все найдено на обочине); в комнате Пёрл – узкая кровать и комод с тремя ящиками; у Мии – по-прежнему только матрас на полу и штабеля одежды в кладовке. В гостиной – рядок подушек на полу, обернутый яркой цветастой скатертью. Но линолеум на кухне оттерт, плита и холодильник блестят, ковролин без единого пятнышка, а матрас Мии застелен свежими полосатыми простынями. Обстановка скудна, но квартира не казалась пустой. “Можно мы тут покрасим?” – спросила Мия, когда они въезжали, и миссис Ричардсон, помявшись, ответила: “Только чтобы не очень темно”. Она подразумевала, что не надо черного, темно-синего, красно-бурого, но назавтра сообразила, что, может, Мия имела в виду фрески – она же все-таки художница – и в итоге получится Диего Ривера[24] или претенциозные граффити, которым грош цена в базарный день. Но нет, никаких фресок. Каждая комната своего цвета – кухня солнечно-желтая, гостиная густого оттенка мускусной дыни, спальни тепло-персиковые; вся квартира – будто шкатулка солнечного света, даже в пасмурный день. И повсюду висели фотографии – без рамок, прилепленные клейкой массой и все равно потрясающие.

Этюды с тенями на кирпичной стене, груды перьев, сбившиеся у берега озера Шейкер, эксперименты Мии с печатью на разных поверхностях – на кальке, на фольге, на газетах. Одна серия растянулась по всей стене – многонедельная съемка на ближайшей стройке. Сначала ничего, только бурый холмик на фоне бурой пустоты. Постепенно, кадр за кадром, холмик зеленел сорняками, покрывался косматой травой и прочей порослью, и наконец к макушке холмика цеплялся кустик. Позади холмика медленно рос трехэтажный бежевый дом – точно громадная зверюга выбиралась из-под земли. Фронтальные погрузчики и самосвалы возникали и пропадали, точно призраки, которые не подозревают, что на них смотрят. На последней фотографии бульдозер ровнял землю, выглаживал почву, расплющивал пейзаж – словно мыльный пузырь лопнул.

– Батюшки, – сказала миссис Ричардсон. – Это всё ваши?

– Иногда нужно поглядеть, как они смотрятся на стене. Тогда ясно, получилось ли. И ясно, какие мне нравятся.

Мия оглянулась на фотографии, будто на старых друзей – будто воскрешала в памяти их лица.

Миссис Ричардсон вгляделась в снимок угрюмой девочки в ковбойском костюме. Мия щелкнула ее на параде по дороге в Огайо.

– У вас замечательный портретный дар, – сказала миссис Ричардсон. – Надо же, как вы ее уловили. Почти в душу ей заглядываешь.

Мия ничего не ответила, но кивнула, – это из скромности, решила миссис Ричардсон.

– Вам бы заняться портретами профессионально, – посоветовала она. Осеклась. – Я не в том смысле, что вы не профессионал, разумеется. Но может, в студии. Или на свадьбах и помолвках. За вами гоняться будут. – Она обмахнула рукой фотографии на стене, точно они лучше объяснят ее мысль. – Более того – может быть, вы сделаете портреты нашей семьи? Я вам, разумеется, заплачу.

– Может быть, – сказала Мия. – Но с портретами беда в том, что надо показывать людей, какими они хотят выглядеть. А я люблю показывать людей, какими их вижу я. Скорее всего, в итоге я нас всех только расстрою.

Она безмятежно улыбнулась, и миссис Ричардсон не нашлась с ответом.

– А ваши работы продаются? – спросила она.

– У моей подруги галерея в Нью-Йорке, кое-что она продает. – Мия погладила одну фотографию, пальцем обвела изгиб проржавевшего моста.