— Ага, — удивленно протянул светловолосый парень. И поставил диагноз: — Что-то с тобой не так. Вчера ты ни с того ни с сего обиделся, сегодня предъявляешь какие-то странные претензии. Я же помочь твоему оруженосцу хотел, а не унизить.

— Я был бы счастлив, если бы ты помог ему по-другому, — спокойно продолжил Уильям. — Пойдем.

Он развернулся и повел Эса прочь от башни Кано. Дракон послушно побрел за ним, гадая, какая именно муха из огромной стаи укусила его приятеля, а Говард, чуть помедлив, замкнул тихую ненавязчивую процессию, накинув теплую куртку и сунув руки в карманы — было холодно, по-осеннему холодно и промозгло, и даже лес, истрепанный молниями, измученно опустил ветви…

========== Глава девятая, в которой Драконий лес начинает просыпаться ==========

— Итак, я хочу, — произнес Уильям все так же тихо, — чтобы ты перенес акварели, холсты и все готовые картины сэра Говарда сюда, в замок.

Эс покосился на рыцаря со смутным неодобрением. Он любил художников, но не верил, что воины Этвизы умеют совмещать походы с рисованием. И если бы не Уильям (снова — если бы не Уильям…) он бы не сделал ничего, чтобы выручить сэра Говарда, пока не убедился бы, что рыцарь действительно этого достоин.

— Ну, если ты как можно подробнее объяснишь, где расположен особняк семьи Ланге и, собственно, твоя рабочая комната…

В голосе дракона было столько сомнения, что оруженосец принца поежился. Однако сам юноша не дрогнул:

— Эс, перестань. Мы все уже знаем, что продукты, необходимые вещи и всякие глупости ты переносишь из любого известного тебе места, а, поскольку ты крылатый звероящер и летал повсюду над нашим континентом, спасти акварели сэра Говарда тебе не составит особого труда. — Он повернулся к воину и попросил: — Давай, расскажи ему.

Рыцарь неуверенно прокашлялся.

— Мой особняк, — начал он, — находится чуть севернее столицы. Из окон южного крыла видны городские стены, в саду растут березы и гиацинты, а еще лилии, незабудки и горицвет… кроме южного крыла, есть еще северное, и мой рабочий кабинет там, в самом дальнем конце, чтобы я никому не мешал, если бы вдохновение напало на меня ночью…

— Предположим, что я понял, — нахмурился Эс. — Ладно, попробуем в порядке эксперимента…

Он щелкнул пальцами. На сэра Говарда свалился мольберт, испачканный белыми и голубыми красками.

— Да, — радостно подтвердил он, — это мой!

Щелчок повторился. С высокого потолка градом посыпались холсты, кисти и баночки с акварельными красками, такие грязные, будто рыцарь пользовался ими вечность — и ни разу не удосужился вымыть. Следом за ними рухнула целая гора готовых картин, и у Эса, до сих пор не верившего, что оруженосец хоть на что-то годится, екнуло в груди.

Он годился.

И это было слабо сказано.

Одна из картин — море, штормовое темное море, пенные валы, корабли, обреченные погибнуть, вспышки фиолетовых молний — казалась такой глубокой, словно любой, кто осмелился в нее заглянуть, шел ко дну вместе с мореходами. Другая — весенний сад, цветение сирени, нарциссов и незабудок, серые силуэты птиц в молодой листве, мощеная дорожка, женщина в пышном синем платье с кринолином — выглядела окошком в иной мир, где все еще тепло, светло и скоро наступит лето. Третья — война, битва между рыцарями и людьми, одетыми в кожу и меха, кровь, блеск мечей и копий, черные грани метательных ножей, хмурое сердитое небо, — откровенно пугала.

Четвертая была портретом. Совсем молодая девушка с такими же светло-карими глазами, как у сэра Говарда, сидела на бортике фонтана и улыбалась художнику, будто самому близкому человеку на земле. Мужская одежда — узкие черные штаны, белая рубашка, — все равно умудрялась выгодно подчеркнуть фигуру, а низкие шнурованные ботинки шли героине портрета гораздо больше, чем туфли или изящные женские башмачки. Единственным ее отличием от рыцаря были, пожалуй, пухловатые губы и россыпь веснушек на щеках, а еще родинка под нижним левым веком.

— Моя кузина, — с любовью пояснил оруженосец. — Она высоко ценит мое искусство.

— Ну еще бы, — наконец-то выдохнул Эс, осознавший, что при появлении готовых картин дыхание отказалось повиноваться, а он вполне свободно чувствовал себя никак не менее трех минут. — Это… роскошно. Я боялся, что мы увидим вольные карикатуры упырей, с которыми тебе приходилось драться, а мы увидели… волшебные вещи.

Сэр Говард смутился и покраснел:

— Да ну что вы, это всего лишь краски, всего лишь результат работы кистью и всего лишь выцветшие холсты, к тому же довольно… э-э-э… пыльные, понятия не имею, куда мама их засунула после моего ухода.

— Это не «всего лишь», — покачал головой Уильям.

Все трое помолчали, наслаждаясь моментом. Рыцаря впервые похвалили за картины, а не за походы, Эс впервые увидел достойного художника прямо перед собой, а Уильям, все еще занятый своими собственными идеями, несколько раз переступил с ноги на ногу, будто проверяя состояние подошв.

— С этим разобрались, — удовлетворенно отметил хозяин замка. — А в чем заключалось второе твое дело?

Юноша красноречиво посмотрел на драконьи головы, перетянутые цепью.

— Сначала продай. Или прибей к стене, как делают охотники, и рассказывай своим новым гостям байки о погоне за тупыми звероящерами. Потому что эти дурацкие штуковины испортят момент, а он обязан быть потрясающим, единственным на всю жизнь. Соображаешь?

— Соображаю, — покивал Эс. — Ну-ка пошли.

— Куда?

— Прогуляемся.

Он перехватил цепь тонкой, но такой сильной рукой, что сталь отчаянно хрустнула, а рогатые драконьи морды обиженно покачнулись. И, выскочив из Льяно, размашисто зашагал к лесу.

Снаружи было холодно — Уильям затянул шнуровку на вороте пальто, такого же «щелкнутого» из Талайны, как и свитер, — и сыро. Ледяные лужи, обрамленные грязью и погибшей травой, так и норовили стать чьим-нибудь приключением — давай, вступи, и десять минут занимательных, полных ярости танцев тебе обеспечены! Однако и принц, и дракон, и рыцарь обходили их стороной, и у нетронутой небесной воды не было иных вариантов, кроме как отразить хмурое осеннее небо, где рассеянные лучи света пытались пробиться через пелену низких облаков, а тучи, пока далекие, пока безобидные, висели над горизонтом.

Эс шел, не проверяя, идут ли за ним «дети». Останки неразумных драконов покачивались в его руке, белки и зайцы, воскресшие при хозяине Льяно, прыгали прочь из-под его низких ботинок, а деревья шелестели, словно повторяя то самое слово, что Уильям уловил от них несколькими днями ранее: «Прочь, прочь, прочь!»

Его Высочество поежился, но не от холода, а от страха. Если против него лес ничего не имел, то против Эса он был настроен решительно и мрачно, затачивая корни, как мечи, намереваясь устроить битву. И юноша, подчиняясь минутному порыву, мягко прикоснулся к очередной ветке, нависшей над звериной тропой, нежно ее погладил, придавая не меньше веса, чем любому живому существу, и попросил:

— Пожалуйста, не трогайте его. Я прошу вас — не трогайте. Он мой друг, он не причинит вреда ни Льяно, ни Драконьему лесу. Если не верите ему — поверьте мне…

И деревья притихли, настороженно и задумчиво, заново оценивая дракона. Уильяму почудилось, что он опять слышит мягкие, едва различимые голоса, но они перешептывались так неразборчиво, так глухо, что выражения сплетались в сплошной монотонный напев. Надо быть хайли, чтобы на равных с ними общаться. Надо быть хайли, чтобы не бояться их неожиданной активности — а принц как будто состоял из двух половинок, и одна из них даже не догадывалась, умеет ли пользоваться тем, что скрыла и уберегла в себе вторая.

И все же Его Высочество знал — знал, не нуждаясь в уточнениях, — что лес, пробудившийся ото сна этим утром, ранен. Что он был ранен задолго до того, как явился песочного цвета звероящер, что он зализывал свои раны долгих шестнадцать с половиной лет. Как ни крути, ранами изобилует все, что есть на земле — и эти раны делают того, кто их носит, самим собой, изменяют его по своему образу и подобию. Все, что есть на земле — это раны, нанесенные кем-то или чем-то, полностью пропавшие, затянутые, распахнутые, кровоточащие или гниющие, и лишь от тебя зависит, справишься ты с ними или будешь беспомощен.