- Брат! Как я рад тебя видеть! Ты представляешь, что они сказали?

Он прильнул ко мне и обнял как родного. Несколько раз ударил по спине, о чем-то тихо бормоча и вскоре вернулся к своим привычным разговорам.

- Меня отклонили, - он всхлипнул и орлиным носом потянул воздух в легкие. – Представляешь. Они…они… они не захотели видеть мои работы в своей галерее, сказали, что все это глупости, что ничего хорошего в моих картинах не существует. Что это… что это…

Последнее слово он так и не смог выговорить. Пытался изо всех сил, но что-то внутри, какая-то защитная реакция его скрытого мира не давала губам выплюнут наружу самое противное, что он хотел сказать мне в эту секунду. Наконец, сдался и махнул рукой.

- Ты хотел сказать «дерьмо».

Он нехотя кивнул головой и его длинная шевелюра ожила, едва заметно задрожав.

- И где все это? – спросил я, все еще держа в руках записку-стиккер.

- Что?

- Твои работы. Где они?

- А…это… - он едва мог говорить,- в котельной. Я все отдал кочегару.

- С ума сошел!

Я было подпрыгнул с места, чтобы побежать туда, но вскоре остановился.

- Можешь не спешить, половина уже сгорела.

Он подытожил последние несколько слов резким движением руки, как лезвием, разрезав им воздух. Парень сел на край кровати и вскоре упал на бок, свернувшись у самой стены клубком. Потом послышался плач. Плакал он как ребенок. Громко, зажав рот подушкой и согнув ноги под себя, словно эмбрион в утробе матери, не желавший появляться в новом мире. Плакал долго, пока слезы не оставили на бледной наволочке мокрое пятно. Затем молча встал с кровати, вытер лицо рукавом и направился к выходу.

То ли от досады, то ли от собственного удивления увиденного, мои ноги пошли за ним, ведомые каким-то неявным мотивом, осознать который мне удалось лишь дойдя почти до самого низа, в подвальном помещении, где среди гудевшего оборудования и стойкого запаха спиртного и сигарет, я обнаружил несколько сломанных рамок. Под ногами валялись остатки картин, растерзанные и разрезанные, они нашли свой последний приют в этом темном и почти безлюдном месте. Горел всего один котел. Не по сезону его работа была категорически запрещена, но старым друзьям старик Иван никогда не отказывал и с радостью растапливал свой маленький крематорий, в котором умирали надежды и сотни часов безрезультатных трудов, превращавшихся в прах и пепел.

- Почти все угрохал, - радостно заявил он, подталкивая вперед, в огненную пасть котла, очередную порцию творческих осколков. – Горит хорошо! Прямо зыбует. Эх, - протянул он, сжав зубами желтый фильтр сигареты, - в мою бытность и не такое шло в топку. Видели бы вы сколько книг, сколько журналов и рукописей летело с моей лопаты прямо в центр этой огнедышащей пасти. Это тебе, мальчик мой, не просто какие-то малюнки, это, мать его, картины знаменитых художников. Кого только не было и все они отведали огня цензуры.

Старик сморщил лоб, вытянул из остатков сигареты последний, самый жадный вдох, после чего ударил по черным рамкам в глубине котла. Хруст и искры разлетелись в стороны и он еще сильнее принялся добивать их тяжелым металлическим прутом, размахивая им в котле, как громадной зубочисткой во рту гигантского чудовища.

Старик Иван был старожил. Динозавр этих мест, каким-то чудом избежавший смерти от метеорита-сокращения, и продолживший нести свою службу в этом черном подземелье, время от времени подкармливая чудовищ несостоявшимися шедеврами искусств и отклоненными рукописями. По качеству пищи этому существу мог позавидовать даже самый избалованный гурман. Здесь было все: от прозы и до эссе, от натюрморта и до графики. Каждый раз он пожирал в себе так много несостоявшегося, так много мечт и желаний, воплощенных многочисленными людьми на бумаге и полотнах, что, казалось, скоро и сам начнет писать картины и романы. Старик смотрел в догоравший огонь и на его щетинистом лице отражались языки пламени, жадно набрасывавшихся на еще целехонькие, но уже никому ненужные картины. Прошло около пятнадцати минут пока все сгорело дотла. Старик провел прутом по днищу котла, высыпал из отстойника несколько ведер пепла, вынес их в мусорку и вернулся уже изрядно вспотевшим. Дело было сделано.

- Приходите еще, - крикнул он нам напоследок, после чего прилег на полуразрушенную кушетку, скрутившись как маленький ребенок в клубок.

Таким я его и запомнил в тот момент. Мир для него был другим. Совершенно отличным от того, что каждый из нас видел за пределами своих комнат, блоков, корпусов. Он жил в союзе с огнем, умело разжигая его каждый раз, когда жертва была готова броситься в раскрытую пасть, превратившись в черную пыль. Уже поднявшись к себе домой я понял как сильно все это повлияло на моего друга. Каких усилий для него требовалось чтобы создать свои работы, а потом, плюнув на все, махнуть рукой на былые затраты, отправить их в огонь и молча смотреть как исчезают его усилия в красном пламени котла.

- Можно я побуду у тебя?

Сергей всегда просил об этом, когда жизнь его давала трещину. Вот и сейчас он напоминал один сплошной бледный кусок не самого свежего сыра, на поверхности которого вот-вот должна была появиться плесень. Отодвинул стол, достал из-за шкафа раскладушку и поставил в свободном месте, указав на нее и дав понять, что он может прилечь здесь и побыть сколько ему будет угодно. Он благодарно улыбнулся. Прилег на нее, провалившись почти до самого и пола, а затем, как ошпаренный, подскочил и подбежал ко мне.

- Я же совсем забыл, - начал он, выпучив глаза, как выловленная рыба, - Марина ведь придет.

- Нет.

- Что, нет?

- Не придет.

- Как?

- Обыкновенно. Она ушла от меня.

Я протянул ему записку, которую он тут же схватил своими худыми, но очень длинными пальцами, принявшись читать.

- Да это глупость. Она вернется. Я знаю это.

Его вера в доброе и прекрасное всегда забавляла меня. Он был молод, как впрочем и мы все. Максималист. Идеалист. Верил в светлое будущее. В коммунизм. Он родился не в то время. Ему бы на тридцать лет раньше, да в отдел пропаганды, где бы он мог рисовать прекрасные картины будущего, с улыбающимися детьми, с космическими кораблями, с красными звездами, писать гимны, сочинять оды. Но увы он здесь. В другое время, в другом мире. Жаль его было, хотя все мы так или иначе напоминали друг друга.

В какой-то момент он заснул. Я смотрел на него и думал над тем, как быть со всем, что в очередной раз навалилось на меня. Долги копились, счета за коммуналку и общежитие росли как снежный ком и рано или поздно он должен был раздавить меня, не оставив шанса на выживание.

Денег не было. Совсем. Надежды мои были сосредоточены на рукописи, утонувшей в вонючей мусорной урне возле остановки, где уже наверняка побывали уборщики. Прошлое не вернуть, решение было принято и глупо сейчас страдать о том, что было потеряно для меня навеки. Я сплюнул в салфетку и закурил. Последние несколько дней я только и пытался как завязать с пагубной привычкой, но по иронии судьбы сильнее погружался в ее приторный табачный мир.

Откинувшись на спинку стула и заглянув в окно, я увидел среди проезжающих машин несколько дорогих иномарок, остановившихся у самого входа и почему-то уставившихся своими толстыми широкими фарами как раз в окна общежития. Мои мысли были о них, о комфорте, о том, как мне осточертел мой «гольф» и как было бы здорово завладеть всем этим, схватиться за кожаное рулевое колесо, погрузиться в приятные объятия мягкого кресла и забыть о прошлом, сломя голову направившись в безмятежное будущее.

Удар в дверь.

Я оглянулся. В дверном проеме, улыбаясь и искрясь от радости стоял Он. Мой старый соперник, конкурент и более удачливый писатель. Высокий, с короткими ухоженными черными волосами и белоснежными зубами, он был абсолютной противоположностью всего того, что существовало в этом месте. Богат, успешен, востребован по всем литературным фронтам, он бил тиражные рекорды и только успевал объезжать книжные ярмарки и выставки, где давал бесконечные интервью, купаясь в славе и популярности.