И вот она уже на вокзале. Выбрала купе, где расположилась женщина с ребенком. Села и сразу же взяла ребенка к себе на колени. По вокзалу, по вагонам прошли немцы в форме, полицейские в штатском. По физиономиям видно — кого-то высматривают. Милка отвернулась к окну, покачивает малыша.

Немного успокоилась, когда поезд тронулся. Всю ночь, на радость удивленной мамаше, возилась с ребенком.

В Софии пересадка. А мысли обгоняют бег поезда: что там, в Пловдиве? Как Гино?..

Прибежала в магазин. Он на запоре. Еще очень рано. Дворники подметают улицу. Милке нужно узнать, был ли вчера Гино в магазине. Не арестован ли? Она завела разговор:

— Вот, пришла пораньше, а мужа нет…

— Да, да, что-то он поздно закрывал вчера…

«Значит, вчера еще все было в порядке. Скорее домой!» Постучала. Гино открыл. Она — в комнату и прямо с порога выпалила:

— Зара арестована. С Михаилом не знаю что, но тоже, кажется, схвачен…

Затопили печь. Вспыхнули, скручиваясь в огненные жгуты, листки документов. Собрались. Взяли только самое необходимое.

— Придется уезжать из Пловдива, — решил Гино.

Они разобрали и сожгли в печке передатчик и последнее, что давало им возможность связаться с Центром, — книгу, служившую таблицей к шифру. Стали искать пистолет, который где-то в квартире припрятал Михаил, но так и не нашли. Гино в последний раз оглядел комнату. Обнял Милку:

— Ничего. Этого нужно было ожидать. Хорошо еще, что не неожиданно… Пошли.

Вот тогда-то она и сказала ему о своем решении, которое обдумала заранее: он уедет, а она останется. Ничего, еще все может быть хорошо, если за эти часы ничего не произойдет.

Дом, пустой и чуждый, стоит на углу, за низкой оградой. Кажется, никого нет… Милка отпирает входную дверь. Скрипят ступени. Она торопливо шарит по стене, ища выключатель. Зажигает свет. В коридоре. В первой комнате. Во второй. Никого.

Снова, теперь уже не спеша, еще раз проверяет, не осталось ли следов их работы. Передатчик, собранный ими самими, хранился в печке. Она еще раз поворошила золу. Нет больше передатчика. И таблицы кода нет. Черный прах.

«Но куда же задевался пистолет? Последний раз его брал Михаил. Он его привез, спрятал. Куда?»

Вот, кажется, и все. Делать больше нечего. Только ждать. Ей, почему-то совсем не страшно в этом пустом, наполненном ожиданием доме. Она разбирает постель. Выключает свет, отдергивает штору затемнения. За окном — луна. Голубые квадраты ложатся на пол и стену. Ветер колышет голые ветви, и по полу и стене беззвучно скользят тени. Милка ложится, сжимается калачиком, закутывается по самую шею. Спать она не будет. Она будет лежать и ждать. Ждать утра или того мгновения, когда они придут.

В темноте, просветленной лунными бликами, мысли приобретают рельефность и нижутся неторопливо и спокойно. И теперь ей почему-то вспоминается то время, когда она была еще не Милкой Петровой Владимировой — женой Гино и советской разведчицей, а была Свободой Анчевой, девчонкой-гимназисткой в Софии. Почему отец дал ей такое имя — Свобода? Он был народным учителем, ее добрый отец Михаил Костов Анчев. Потом заместителем редактора прогрессивной газеты «АБВ». Он был коммунистом. Однажды ночью — это случилось весной 1925 года, ту ночь она запомнила на всю жизнь — в двери дома гулко постучали. Отец открыл. Ворвались полицейские. Перевернули и распотрошили все, а отца увели. Больше они его не видели. Уже позже узнали: его живым сожгли в огромной печи в подвале дирекции софийской полиции. Так болгарские фашиствующие правители расправлялись с коммунистами.

Семья осталась без всяких средств к существованию. Они пошли бы по миру или умерли с голоду, если бы время от времени не приходили в их дом разные люди и не оставляли в пухлых конвертах деньги — бумажки и монетки.

Как-то вернувшись домой, Свобода увидела за столом пожилого человека. Грубое, сожженное солнцем морщинистое лицо, грубые руки. Потертый воротник рубахи.

— Сядь, дочка… Вот познакомься. Это один из товарищей отца по партии, — сказала мать. — Они хотят отправить тебя в Советскую Россию…

У матери на глазах навернулись слезы. Мужчина положил ладонь на ее руку, стал объяснять Свободе:

— Международная организация помощи революционерам, МОПР называется, вместе с нашей партией решила отправить в Советский Союз детей коммунистов, которые пали в борьбе или работают в подполье… В Советском Союзе ты сможешь учиться. Станешь кем только возмечтаешь — хоть доктором, хоть инженером… И ты станешь такой же революционеркой, каким был Михаил, твой отец…

Мать провожала до трапа парохода. Стояли на причале и плакали навзрыд. Хоть и мала была Свобода, а понимала: разлука на долгие годы, если не навсегда…

Пароход плыл по Дунаю, вдоль берегов Югославии, Венгрии. В Вене ее встретили двое, молодые супруги. От них узнала: на поездах и пароходах приезжают болгарские дети. Самым младшим по пять-шесть лет. Заботу о них взяли на себя австрийские коммунисты. Ребята жили у них по домам. Свободе запомнились качели в парке Пратер, детская железная дорога, а самое главное — как повели ее в большой магазин и купили пальто и платья. Через месяц, когда собрались все, группа выехала в Германию, в детский дом МОПРа, открытый немецкими коммунистами в деревне Эльгерсбург в Тюрингии.

В апреле все вместе, в одном вагоне, они отправились из Германии в Советский Союз.

Была ночь, когда их вагон пересек пограничный рубеж. Вошли советские пограничники. В остроконечных шапках-буденовках с огромными звездами, розовощекие, веселые. Заговорили на непонятном, но чем-то родном языке. Ребятишки начали смеяться и кричать.

Почти никто, кроме самых маленьких, так и не заснул. Все прилипли к окнам и смотрели. И, еще не осознавая того, пытались вобрать в себя первые впечатления от страны, которая отныне и на многие годы становилась их родным домом. На Белорусском вокзале Москвы их встречали торжественно и шумно. Было много людей. Тут и болгарские коммунисты, работники Коминтерна. Всех повели в ресторан и перед каждым поставили по большой тарелке гречневой каши с молоком.

И началась их жизнь в Москве.

Тогда, девчонкой, она не могла понять значение многих слов, ставших потом для нее азбукой политграмоты. Теперь же, вспоминая, как бережные руки болгарских, австрийских и немецких коммунистов несли их через границы стран, одевали и согревали, она понимает конкретный смысл слов «солидарность» и «пролетарский интернационализм»…

А потом была Москва! Их распределили по разным детским домам. Свободу и еще двух девочек-болгарок привезли в Дом юношества имени Тимирязева. Трехэтажный, посреди зеленого парка, он был расположен во Всесвятском переулке. Уже при ней напротив, на той стороне Ленинградского шоссе, построили стадион «Динамо». В Доме юношества жили бывшие беспризорники — хулиганистые мальчишки и девчонки, потерявшие отцов и матерей в гражданскую войну, в голод, в тиф. Ребята не очень-то сентиментальные, быстрые на суд. Но Свободу и ее подруг детдомовцы приняли по-особому, оберегали и опекали от случайных переделок.

— Ты это на кого с кулаками лезешь? Они же из Болгарии!

И неосмотрительному бузотеру доставалось вдвойне.

В детском доме в первый же год Свободу торжественно приняли в пионеры, а потом даже послали делегатом на 1-й Всесоюзный слет пионеров. От того слета ей запомнилось море красных галстуков, сверкающие огнями залы и золотые сабли в Оружейной палате Кремля, куда их водили на экскурсию. Позже в Доме юношества она вступила в комсомол. У нее была отличная память на цифры, и она на всю жизнь запомнила номер своего комсомольского билета, книжицы с силуэтом Ленина на желтой картонной обложке, — 1518644…

Детский же дом, когда пришел срок, направил ее ученицей токаря на завод со смешным названием «Самоточка». Но завод был серьезным — выпускал шлифовальные станки.

Потом «Самоточка» послала Свободу на рабфак. Там ее приняли в Коммунистическую партию. Она завершила курс и поступила в станкостроительный институт: полюбила станки за время работы на заводе.