Да, «…„кинотеатр“ во дворце Печека — совсем не радостное воспоминание. Это преддверие застенка, откуда слышатся стоны и крики узников, и ты не знаешь, что ждет тебя там. Ты видишь, как туда уходят здоровые, сильные, бодрые люди и после двух-трехчасового допроса возвращаются искалеченными, полуживыми. Ты слышишь, как твердый голос откликается на вызов, а через некоторое время голос, надломленный страданием и болью, говорит о возвращении. Но бывает еще хуже: ты видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным взглядом, а вернувшись, избегают смотреть тебе в глаза. Где-то там, наверху, в кабинете следователя, была, быть может, одна- единственная минута слабости, один момент колебания, внезапный страх за свое „я“ — и в результате сегодня или завтра сюда приведут новых людей, которые должны будут от начала до конца пройти через все эти ужасы, новых людей, которых былой товарищ выдал врагу…».

Это слова не Сулиги или Колара, а Юлиуса Фучика. Он был схвачен гестапо на три года раньше, в 1942 году, тоже в апреле, и прошел по всем ступеням Печкарни и Панкраца. Его камера № 267 находилась на этаж выше, почти над самой камерой Яна. Юлиус Фучик был казнен гитлеровцами в сентябре 1943 года. Но дух мужества и человеческого долга словно бы пропитал камни тюремных стен. За всю историю Сопротивления исключительно редки были здесь случаи трусости и предательства. Зато даже тюремщики запомнили и прониклись уважением к коммунистам, брошенным нацистами в этот ад…

Не случайно прозвали заключенные зал ожидания «кинотеатром». Желтая, в паутине трещин и налете пыли стена, на которую должен часами смотреть арестант, как на экран кинотеатра. Голый экран? Нет! «Все киностудии мира не накрутили столько фильмов, сколько их спроецировали на эту стену глаза подследственных, ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене, о детях, о разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы о мужественном товарище и о предательстве…о крепком рукопожатии, которое обязывает, фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, сомнения и надежды…» Это тоже слова Фучика из его «Репортажа с петлей на шее».

Фильмы о собственной жизни долгими часами видели на этом желтом экране Сулига и Колар…

Думал ли Степан, что весь его долгий и трудный жизненный путь может закончиться вот так: гестаповским застенком, «кинотеатром» во дворце Печена? Да, думал. И готовился к этому. Он непрерывно воевал против фашизма с того тридцать восьмого испанского года — и каждый день этой войны был полон риска. Сотни раз уже подстерегала его смерть. Что ж, он немало сделал. Хотя жаль, что все оборвалось в самые последние дни войны. А так хочется жить!..

Камера — семь шагов от двери до окна, семь шагов от окна до двери. Окно — это только название. На самом деле шесть маленьких матовых стекол под потолком, семь прутьев. А дверь — тяжелая, прошитая железным листом, с двумя запорами и еще с цепью, с отверстием, в которое тюремщик просовывает миску с бурдой. Рядом с дверью параша. Один заключенный спит на откидной койке, другой — на полу.

Сулига — на полу. Отсюда, снизу, сводчатый потолок камеры кажется высоким, матовые стекла, за которыми воздух, — недосягаемыми.

Но если есть силы подняться с матраца и передвигаться, хотя бы цепляясь за стены, каждое утро нужно выходить на двадцатиминутную прогулку. Нужно и тюремщикам, чтобы теплилась в заключенном жизнь для дальнейших «острых допросов». Но особенно нужно самому заключенному, ведь это встреча с товарищами, чуть ли не единственная возможность обменяться немым приветствием, получить заряд бодрости на будущее, попытка восстановить цепь случившегося.

Тюремный двор — квадрат, огороженный серыми стенами в решетчатых окнах. С трех сторон — корпуса камер, прямо — здание суда. А справа в углу — башенка с часами. Иногда кажется, что стрелки их недвижимы, а иногда — что мчатся с бешеной скоростью. Особенно когда невольно подумаешь о том, как мало им осталось бежать для тебя. Нет, об этом — не сметь думать!

Тюремный двор — бетонные плиты по краю. Потом кольцо щебенки, будто здесь тренировочная дорожка для спринтеров. В центре двора газон. Летом на нем густо зазеленеет трава. Уже и сейчас, под апрельским солнцем, дружно пробиваются ее нежные стрелки. Можно украдкой сорвать травинку, положить на губы — и почувствовать сок жизни.

Гестаповцы стоят по четырем углам двора и на газоне, а заключенные гуськом бегают по кругу и по команде делают упражнения.

— Лос! Лос! Айн! Цвай! Драй!..

Если заключенный еле жив и есть разрешение от врача, он может неторопливо ходить по малому кругу, глубоко вдыхать свежий воздух и нежиться под солнцем.

В дальнем корпусе ухает гильотина «секирарни». Значит, снова заседает военный трибунал. В эти дни он заседает почти непрерывно. И каждый удар гильотины, от которого содрогается вся тюрьма, означает: казнен еще один боевой товарищ…

Узники Панкраца не имели права общаться друг с другом, кроме соседей по камере. Толсты и глухи тюремные стены. Но подобно тому, как где-нибудь в казахстанской степи молва опережает путника, так и в Панкраце вскоре каждый узник узнавал страшную историю тюрьмы, и особенно ее зловещего крыла «А», и болью отдавался в его сердце каждый удар «секирарни». До 1943 года осужденных на смерть гитлеровцы переводили в тюрьму в Дрезден и казнили там. Но все шире развертывалось движение Сопротивления — и все яростнее злобствовали в попытках сломить его фашистские суды. В Панкраце оборудовали крыло «А» — отделение смертников. В камеры этого отделения — номера с 32 по 35 и с 38 по 52 — переводились со всей тюрьмы осужденные на казнь. В первый раз тюрьма услышала удар семидесятипятикилограммового ножа гильотины 5 апреля 1943 года. С тех пор с садистской педантичностью гитлеровцы отрабатывали механизм уничтожения. После заседания трибунала осужденным на смерть разрешалась только одна прогулка в неделю, во вторник. Попарно, прикованными один к другому. За день перед казнью мужчин стригли наголо, женщинам зачесывали волосы вверх. Мужчин раздевали по пояс, на женщин надевали рубахи из бумаги. Ровно за двадцать четыре часа до казни каждого переводили в камеру- одиночку. Перед казнью связывали руки впереди и разрешали со связанными руками написать родным последние строки. Письма не отправляли. Затем обреченный снова представал перед трибуналом. Гестаповцы прокуроры Людвиг или Редер зачитывали приговор — и главный палач Алоис Вайсс вел свою жертву в соседнюю комнату, отделенную от трибунала лишь черной занавесью. Здесь пол и стоны были облицованы белым кафелем, под потолком двумя рядами светились матовые шары ламп. Под потолком же на стальном рельсе были укреплены крючья, как в магазине мясника, и с крючьев свисали петли. Это для тех, кто был осужден к смертной казни через повешение. А посреди белой комнаты громоздилось сооружение из дерева и металла, с ремнями и рычагами. Вайсс, его помощники Зауэр и Фиффа пристегивали ремнями жертву к ложу гильотины. Наблюдатель от гестапо засекал время. На всю процедуру полагалось пятнадцать секунд — ни одной больше. И если палачи мешкали, наблюдатель выражал неудовольствие. Впрочем, Алоис Вайсс очень редко нарушал лимит времени, он был профессионалом. Рычагом поднимал нож и педалью освобождал его для свободного падения. Потом он поднимал отрубленную голову и из-за занавеса показывал ее трибуналу. Шланги, работавшие непрерывно, смывали кровь с белого кафеля… Страшно писать об этом. Но без этого не было бы полной правды о фашизме!

По гулким ударам «секирарни» тюрьма вела счет казненных. Их было уже больше тысячи…

Степан Сулига ходит по малому кругу. По большому кругу один за другим бегают под окрики гестаповцев те, кто еще не испытал на себе весь ассортимент пыток. Степан может лишь с трудом передвигать ноги. Сегодня его не радует ни солнечное утро, ни зелень пробившейся травы. Когда его выводили во двор, в шеренге возвращавшихся с прогулки женщин он мельком увидел Веру Цырынову. Вряд ли из группы ее мужа арестована она одна. Значит, провалена и группа «Козак»… Кто арестован еще? Что с Юрием? И продолжают ли действовать группы «Дуб» и «Милада»?