– И что же это было?
– Это было за два года до моего рождения. Папа где-то снимался, а мама приехала его проведать. Им очень понравилась ажурная колясочка, и они сфотографировались. Так что моя жизнь началась с этой мистификации. А потом продолжилась.
– И как данная мистификация влияет на вашу жизнь, Миша?
– Ну как? Плохо все очень.
– Плохо?
– Да, все очень плохо. Если жизнь началась с обмана, то так она и дальше покатится.
– А нельзя ли поподробнее про вот это самое детство, которое у вас было, я слышала, довольно буйное.
– Ну, бурное, скажем так. Многогранное.
– Значит, зачитываю: взрыв унитазов, воровство, издевательства над учителями…
– По первым двум пунктам – согласен. А вот про учителей – неизвестно, кто над кем издевался.
– Так.
– Они надо мной или я над ними. Потому что, должен сказать, наша школа – я имею в виду школа моего детства, советская, – она была заточена на подавление личности. То есть ты попадал в некую машину и либо становился отлаженным винтиком в этой машине, либо ты был сломанной деталью. Я такой деталью и был. И теперь думаю: «Черт, почему я не стал этим винтиком?» Потому что потом мне очень не хватало тех знаний, которые можно было бы получить в школе. Но у меня не было времени на это. У меня была борьба.
– Минутку. Можно спросить?
– Да, конечно.
– Это был какой-то протест против всего? Или это свойство характера, которое не давало возможности встроиться в систему?
– Черт его знает. Я никакой не революционер, и откуда взялось неприятие вот этого… ханжества, что ли… Допустим, первый класс еще. Нам сказали: «Завтра будут фотографировать, оденьтесь нарядно». Все сидят в белых рубашках, а я в какой-то жуткой клетчатой рубашке даже не сижу, а лежу на столе. Возможно, какой-то протест уже тогда был во мне заложен. Вот вы, наверное, не знаете, что такое звездочка.
– Звездочка? Кажется, это какое-то объединение было детское… Группа.
– Да, были октябрята. Октябрята – это вообще нечто особое. Я, когда писал книгу, даже посмотрел в Интернете определение. Октябрята – это будущие пионеры, будущие коммунисты и…
– Комсомольцы сначала, до коммунистов.
– Ну да. У них был устав, какие они дружные, веселые ребята. И там был такой тезис, который меня совершенно потряс: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут». Вот я думаю… «Валечка, что ты больше всего любишь?» Он говорит: «Я люблю мороженое». – «Петя, а ты что любишь?» – «А я… я люблю кино про шпионов». – «Вовочка, а ты что любишь?» – «Труд», – говорит Вовочка.
– И это настоящий октябренок.
– Это октябренок. Октябренок любит труд. Он не любит мороженое. Он любит лопатой землю копать.
– Миш, возможно, некоторые любят копать. Почему нет?
– Ну, это по-другому называется. Мы в детстве копали не ради труда, а просто интересно было копать. «Что ты любишь?» – «Люблю труд». Короче, я не любил труд, а звездочка… На самой звездочке с пятью лучами Ленин был в центре. Кудрявенький такой – ребенок еще. А в звездочке, которая объединение, поскольку у самой звездочки пять лучей, должно было быть…
– Пять ребят?
– Да, пять… Класс делился на звездочки, семь, что ли звездочек. Не знаю, как распределяли, я тогда болел. По интересам, по месту жительства, по чему-то еще. Был командир звездочки, у всех были свои обязанности.
– Так.
– Когда я после болезни пришел, осталась только одна…
– Вакансия.
– Да. Санитар.
– И что делал санитар?
– Мне дали белую марлевую сумочку и марлевую повязку на рукав с крестом. А в сумочке вата зачем-то была. Я стоял в дверях и проверял чистоту ушей и ногтей одноклассников.
– И вам это нравилось?
– Мне нравилась власть. Я мог сказать: «Уйди, у тебя грязные уши».
– Так ведь в уши надо было посмотреть.
– Ну, я и мог посмотреть.
– Издалека так.
– Издалека, да. Моя должность давала два важных преимущества. Во-первых, у меня появилась власть над классом. Меня боялись.
– Санитара всегда боятся.
– Да. А во-вторых, самому можно было не мыть уши и не стричь ногти. Кто тебя-то проверит?
– Ну да, если ты в повязке.
– Вот так я с длинными ногтями и грязными ушами проходил весь первый класс.
– Зато в чине санитара.
– А потом меня из школы выгнали. Ну, не сразу, конечно. Это долгая история. Мы переехали, разменяли мою любимую квартиру, где я родился и вырос, в Скатертном переулке. Я всегда хвастаюсь, что жил в девятикомнатной квартире. Метров четыреста квадратных. Сказочная жизнь была. Правда, там еще девять семей жили в этой квартире. Но от этого она не была хуже.
– Да. Ребенку всегда в кайф, когда полно народу, весело.
– Весело, конечно. Все друг к другу в гости заходят.
– На самом деле взрослые ютились там в комнатушках, и кухня была на восемь плит. Зато мне там можно было потусоваться. Короче, мы переехали в другую квартиру, и меня из этой школы забрали, к общему удовольствию. И я попал в чудовищную школу. Директриса была… такой шарж. С пучком, в меру старенькая, ярая такая коммунистка. И вот там меня ломали по полной программе восемь лет. А потом выгнали со скандалом.
– Восемь лет в школе – это были годы сопротивления, да?
– Это был ад. При том, что школа была с английским уклоном. А рядом был Даниловский рынок, и я всегда эту школу называл и сейчас называю «школа при Даниловском рынке». Вот там я раскрылся в своей борьбе, можно даже книгу написать – «Моя борьба», что я и сделал. «Мемуары двоечника» – это и есть, по сути, моя борьба со школой.
– Тогда возникает вопрос: в ваши детские годы это был протест против системы в принципе? Или это протест именно против… вот этого пучка?
– Ну, наверное, против пучка. Уж как-то очень злобно ко мне там относились.
– А обучение?
– У меня были прекрасные одноклассники. Несмотря на то что они вместе со мной хулиганили, они еще и немножко учились. Что касается меня… Моей задачей было не получить знания, а обмануть сначала папу с мамой, а потом учителей. Папу с мамой не удавалось.
– Зато папе с мамой удавалось обмануть вас.
– С первого по десятый класс у меня проверяли уроки родители.
– Ничего себе.
– Да, с первого по десятый класс, когда я уже курил по две пачки сигарет.
– У них время-то было проверять? У папы?
– В основном это делала мама. Но даже она начала понимать, что меня контролировать бесполезно. Столько всяких дел интересных. Хоккей во дворе. На телефонную станцию можно было залезть, проволоку украсть. Помойки такие отличные, где можно было какие-то штуки наковырять. И вот вместо всего этого я должен был заниматься уроками. Но я приспособился. Быстро что-то делал и уходил гулять. Мама приходит с работы: «Ты уроки сделал?» А я уже все, я уже размяк. Мама спрашивает: «Ну сколько будет дважды два, Миш?» – а я просто не понимал, что она спрашивает. Естественно, маме убить меня хотелось. Понимаю.
– Наказание за такое состояние души следовало?
– Вся моя жизнь наказание. Сейчас слеза должна потечь.
– И все же.
– Наказание было, когда мама уже теряла всякое терпение. Она взывала к папе: займись, разберись, безобразие! И папа сразу начинал на меня орать.
– То есть мама убеждалась, что сын ничего не знает, ничего не понимает…
– Ну да.
– …и обращалась к папе.
– При этом сама она пыталась влезть во все. Со мной мама заново прошла школу. Наверное, поэтому сейчас она кроссворды отгадывает просто вот так, не глядя. Берет и заполняет эти клеточки, ей даже вопросы особо не нужны.
А папа… Когда она вместе с папой этим занимается, это выглядит так. Мама говорит: «Вот река. Пять букв, на “В” начинается, третья “Л”, последняя “А”». А у папы всегда единственный вопрос: «Это по вертикали или по горизонтали?» Все, на этом его участие заканчивается. Или скажет: «Река». А мама – энциклопедист. Короче, когда ее терпение иссякало, она говорила…
