Все шло хорошо до Филиппин. Нолли, казалось, забыла обо всем на свете. Уолш взял себя в руки и даже на вопрос, не обижен ли он тем, что Нолли не прочла его диссертацию, — сухо ответил:

— Нолли говорила о живом морском змее, — о нем в моей диссертации не говорится ни слова. Она права, я проиграл свое дело.

Бедный Уолш! Для него любовь тоже была делом.

Отмечаю, что Нолли приняла такое отношение Уолша к проигрышу почти как оскорбление. Но затем все снова наладилось.

В январе, когда у нас снег и морозы, мы находились в двухстах двадцати километрах к юго-востоку от Токио.

Что может сравниться в рассказе по трудности с началом? Разве только конец.

Мы подходим к концу.

Шестого января в два часа дня «Эклипс» шел полным ходом. Уолш утром сказал нам, что мы приближаемся к самому значительному по глубине вод пункту на земном шаре. Насколько помню, он говорил, что высочайшая вершина мира — Эверест, помещенная здесь на дне океана, ушла бы в глубь полностью.

Мы находились в каюте за завтраком. Подали сигары. Вдруг яхту качнуло, — сильный толчок опрокинул мой стакан. Голос в рупор скомандовал тревожное: — Все на палубу! Яхта стала.

Уолш, серьезный, чуть побледневший, первым быстро вбежал наверх. Ничего не понимая, я старался успокоить Нолли. Ведь не могло же произойти ничего страшного на безукоризненно оборудованной яхте, среди бела дня, когда на море нет ни облачка, когда барометр абсолютно спокоен.

На палубе я увидел следующую картину. Уолш стоял, опершись на спасательный круг. Не скажу, чтобы он был похож на бурного Аякса, среди молний и перунов восклицавшего, грозя небу: «Я спасусь наперекор богам!». Он стоял молча, держа в руках бинокль. Штурман и команда были заняты своим делом.

Нолли подошла к Уолшу, но вдруг слабо вскрикнула и схватилась за него обеими руками. Столь фамильярное обращение сбило меня совсем с толку. Я посмотрел по направлению ее взгляда и увидел…

И я сам чуть не закричал от страха.

На сияющей поверхности воды, разрезая ее, словно масло ножом, на «Эклипс» неслось с поразительной скоростью что-то страшное, неестественное, нелепое в своей громадности. Я сразу узнал чудовище доисторических океанов. Широким, сжатым с боков хвостом оно било вправо и влево, очевидно, борясь с течением, очень сильным в этих широтах. По величине зверь в полтора раза превосходил яхту. По скорости движения, как я различил потом, когда он стал описывать вокруг нас круги, постепенно суживая их, «Эклипс», выигравший первенство паровых яхт «Атлантик-Клуба», был в сравнении с ним совершенно беспомощен.

Чудовище шло то зигзагообразно, то вращаясь на одном месте, оставляя по себе воронку с пенящимся водоворотом.

В случае столкновения наша гибель была несомненна. Смешно было бы говорить о том, что одна мысль о пасти, в которой мы ежеминутно рисковали очутиться, приводила нас в трепет. Я горько пожалел, что не йог и что не знаю их искусства очаровывать зверей, что я, наконец, не тибетец, — у тех есть, по крайней мере, свой бог путешественников, выручающий их из беды.

Уолш по-прежнему стоял невозмутимо, заложив руки за спину. Весь его вид как бы говорил, что смерть презрительно отворачивается от того, кто ищет случая попасть под ее удары. Команда занималась своим делом, но было заметно, что она как будто волновалась.

Морской змей подплыл почти к самому борту. Стрелять в него мы не могли: на яхте не было никакого оружия.

Нолли от страха повисла на груди Уолша, прижавшись к нему всем телом, словно ища защиты у этого монументального человека, остававшегося бесстрастным. Он только поднял руку, словно защищая любимую женщину от ярости нападавшего страшилища.

Я не поседел в эти минуты только потому, что уже давно был седым.

Когда Нолли несколько пришла в себя, змей отплыл от нас на сравнительно далекое расстояние.

— Нолли! Вы сейчас спуститесь в каюту и наденете ваш купальный костюм. Вы поняли меня? Ваш купальный костюм. Это необходимо. Все может случиться.

Нолли боязливо оглянулась, измерила глазами расстояние до винтовой лестницы в каюты и тихо сказала Уолшу:

— Я боюсь без вас.

— Не бойтесь ничего и никого, пока я жив, но не могу же я, Нолли…

Глаза Уолша блестели, как у волка, загнанного собаками.

Не возражая больше, побледневшая и оттого ставшая еще прекраснее, Нолли почти побежала переодеваться.

Она вернулась не более, как через две минуты. Думаю, это — рекорд для женщины.

Бедная Нолли! Я всегда вспоминаю ее в эти мгновения, как она, лишившись воли и трепеща от ужаса, явилась в своем черном обтянутом трико, к которому была прикреплена пышная желтая юбка, не доходившая ей до колен. Ее подкашивавшиеся ноги выходили из нее, как стебель выходит из чашечки речной лилии.

Словно в пространство, Уолш бросил слова:

— Или теперь, или никогда…

— Знаете, Нолли, морской змей, по-моему, гораздо больше похож на вас, чем на меня, — проговорил вдруг Уолш. И покраснел.

Нолли почти присела на корточки от такого оскорбления.

— Во всяком случае, характером! — добавил он хладнокровно, обмахиваясь носовым платком.

Она пыталась что-то сказать, но глаза ее беспокойно следили за чудовищем, которое снова приближалось к «Эклипсу».

Хотя я весь обратился в зрение, но слух мой отчасти улавливал разговор.

— Чарли! Я отчаянно боюсь. Милый Чарли! Спасите меня…

Она повторяла имя Уолша с лаской и с незабываемой нежностью, обвив своими руками его шею.

Уолш, казалось, издевался над бедняжкой.

Поглядывая на этого проклятого зверя, который, по-видимому, решил-таки нас захватить живьем, он жестко сказал:

— Вы чудесно ведете себя, Нолли, в минуту опасности. Я предпочел бы, чтобы вы всегда так держались со мной.

В этих словах звучала явная насмешка.

Несколько возмущенный, я сделал шаг по направлению к Уолшу, как вдруг она, осыпая его поцелуями и почти лежа в его объятиях, воскликнула:

— Чарли! Вы всегда хотели, чтобы я была вашей женой. Чарли, я буду вам верной, послушной женой, только спасите меня…

Уолш, вероятно от изумления, поднял обе руки. Нолли, потеряв равновесие, чуть не упала на свернутые канаты.

Не знаю, как держались бы на ее месте женщины другой национальности, — вероятно, одинаково, разве только испанка произнесла бы свое надменное: «corazon de monteca» — «сердце из сливочного масла!». Но то ведь испанка, с ее воспитанием на корриде! Что касается меня, то мое сердце действительно превратилось в масло, растаявшее масло.

Я видел эту сцену краем глаз, наблюдая поведение бесновавшегося около яхты зверя, но внезапно он снова повернулся к нам спиной и столь же стремительно умчался вдаль. Вскоре он почти скрылся из глаз. Может быть, он был сыт?

Уолш отнес Нолли в каюту на руках.

Когда он вернулся, я понял по его глазам, что он безропотно согласится даже быть съеденным морским змеем, лишь бы его в эти минуты оставили в покое. Он ушел на корму, и там, засунув руки в карманы, стал насвистывать «Джонни — горячие ладони».

Байрон сказал, что никто не любит быть обеспокоенным во время обеда или любви. Я могу к этому прибавить, что поцелуй — нечто вроде землетрясения: сила его измеряется не только продолжительностью.

Вынув записную книжку, — в ней заключено сердце ученого во время путешествия, — я принялся набрасывать для Хэрста изображение змея, отмечая его размеры. Я так погрузился в свое занятие, что не заметил, как на мое плечо опустилась рука Уолша, и его голос прозвучал над самым ухом:

— Вы понимаете, я не идиот, и как бы я ни любил Нолли, я не мог тогда забыть про то, что у меня на руках пятьдесят четыре дела. И все-таки целый год я был занят этим проклятым морским змеем. Теперь я, наконец, свободен… Поздравьте меня. С сегодняшнего дня Нолли — моя невеста.