- Бросил бы ты, сынок, все эти дела, - сказал как-то Улдзи, - да занялся бы мирным делом.

- Знаешь, Улдзи, есть одна легенда. Захотел барс спуститься с гор и начать спокойную жизнь. А его там муравьи съели, - улыбаясь, ответил Тумэр. - Вот. А я еще пожить хочу.

Улдзи покачал головой, он никак не мог понять, почему такой смелый и сильный человек сам на смерть напрашивается.

Тумэр будто угадал мысли Улдзи.

- Говорят, птицы любят умирать на лету, - сказал он. - Так и я: пусть меня ждет смерть, но, пока я жив, я буду вольным жителем гор и степей. О, вы не знаете, что значит с гиком гнать табун по степи, который мчится словно ветер, да еще ночью! - Глаза Тумэра заблестели, он приподнялся, будто хотел тотчас же вскочить с постели в седло и умчаться в ночь. Но вдруг его глаза погасли и, отвернувшись к стене, он застонал.

15

Кончилось бабье лето, подули холодные ветры, оделись снегом вершины гор, ночью стали покрываться тоненьким льдом озера, над горой Булган летели на юг перелетные птицы. Скотоводы стали держаться ближе к зимникам, а жители городов и поселков стали утеплять свои жилища.

В один из таких дней на вершине небольшой сопки, недалеко от Заяинского монастыря сидела девушка в голубом ватном дэле. Это была Цэцэг. В этом году ей исполнилось восемнадцать лет. Ее родители умерли давно. Осиротевшую Цэцэг взяла к себе мать Чимиг, которая с молодых лет жила около Заяинского монастыря. В прошлом году мать Чимиг умерла, и девушки остались одни.

Мать Чимиг торговала собой, ее часто навещали ламы, китайские торговцы, и они жили безбедно. Свою родную дочь Чимиг и приемную дочь Цэцэг она тоже приобщила к своей профессии.

Но Цэцэг с отвращением смотрела на свое занятие, ее душа рвалась к другой жизни. Только она не знала, как можно жить иначе. Она верила, что когда-то в предыдущей жизни она согрешила и потому сейчас расплачивается за прежние грехи. Чтобы в следующей жизни родиться счастливой, иметь хорошего мужа и детей, она дважды в году посещала Заяинский монастырь и неистово молилась, чтобы добрые гении-хранители вняли ее желаниям.

А Чимиг, напротив, была довольна своей жизнью. Она считала, что для женщины на этом свете лучшей жизни нет. Ведь ее красота покоряет мужчин, и они стремятся к ней. А как забавно наблюдать, когда жены ревнуют к ней своих старикашек, а те часто ссорятся из-за нее, кичась друг перед другом своим богатством и знатностью. А ведь это ее красота и молодость будоражат сердца. Правда, она считала, что за красоту ей платят слишком мало, и какой бы подарок ей ни подносили, она недовольно кривила губы.

- Не могли потяжелее колечко принести? - говорила она, получая от очередного клиента золотое кольцо.

- А это что за дохлятина? - возмущалась она, когда другой расплачивался с ней воловьей тушей.

Чимиг не нуждалась ни в чем. Стоило ей захотеть новый дэл, и торговцы Буяндалай или Ундэр тотчас же приносили ей материал. А если ей нужно было на зиму мясо, она его получала от других поклонников.

По дороге домой Цэцэг встретила Буяндалая.

- Здравствуй, Цэцэг, как поживаешь?

- Хорошо, а вы?

- Сестра дома?

- Должна быть дома.

- Ты не зайдешь ко мне?

- Мне некогда.

- Тогда завтра я к вам зайду. В эти дни было много работы, ведь для вас тружусь, - сказал Буяндалай и, показывая почерневшие от опиума зубы, расплылся в улыбке.

Когда Цэцэг пришла домой, Чимиг шила дэл из узорного коричневого шелка. Бросив на кровать головной платок, Цэцэг жадно выпила чашку холодного чая.

- Надо уже сушить землю под полом и утеплять юрту, - сказала она сестре.

Чимиг отложила шитье и потянулась.

- Жамбал обещал это сделать, - ответила она и, достав маленькую трубку с каменным мундштуком, закурила.

Цэцэг сняла со стены шудрагу, настроила инструмент и тихонько запела:

Выцветает узор на ковре,

О, как нужен нам друг в декабре,

Сунжидма моя!

В декабре, когда щеки увянут,

В твою юрту никто не придет,

Кроме бурана, кроме бурана...

Выцветает узор на ковре,

О, как нужен нам друг в декабре,

Сунжидма моя!

В декабре, когда снег в волосах,

В твою юрту никто не придет.

Только страх, только страх...

Она кончила. Обняв сестру, Цэцэг некоторое время сидела молча, уставившись в одну точку.

- Цэцэг, почему ты все горюешь? И поешь грустное. Разве мы в чем-нибудь нуждаемся? Живем мы хорошо, весело, - с некоторым раздражением сказала Чимиг.

Цэцэг не ответила, только на глазах у нее показались слезы.

- А о чем же еще петь, когда служишь подстилкой для всех, кому не лень к тебе прийти! - произнесла Цэцэг и, утирая слезы, глубоко вздохнула.

- Глупости говоришь, - презрительно бросила Чимиг.

Между ними в последнее время часто происходили такие разговоры. Однако жизнь их не менялась. Чимиг считала, что Цэцэг просто глупа и поэтому не слушает ее. А Цэцэг уже давно убедилась, что говорить Чимиг о какой-то другой жизни все равно что кричать в нору сурка.

- Принеси дров, - попросила Чимиг.

Цэцэг повесила шудрагу и вышла. Во дворе к ней подбежал щенок. Она взяла его на руки, поласкала и опустила на землю. Затем выбрала из поленницы несколько сухих поленьев и вернулась в юрту. В это время во двор въехал всадник. Это был Тугжил. Одет он был в новый шелковый дэл с широким желтым поясом, на котором висел большой нож, отделанный серебром. Под ним был высокий гнедой конь. Это был тот самый конь из табуна, о котором Тумэр говорил, что он стоит целого десятка коней. Бросив раненого Тумэра умирать в степи, Тугжил погнал табун в Далайчойнхорванский хошун, где и продал его. Теперь он был при деньгах.

Тугжил соскочил с коня, привязал его и направился к юрте. Под ноги ему попался щенок, которого любила Цэцэг. Он отшвырнул его носком гутула и вошел в юрту.

- Здравствуйте! Хорошо ли живете?

- Мы хорошо, а как вы? Все-таки не забыли нашу дверь, приехали, дерзко сказала Цэцэг.

- Не надо сердиться. Я был далеко, и дел у меня было что волос на голове, - сказал Тугжил и уселся на ковер в северной части юрты. Он достал из-за пазухи десять серебряных янчанов и сложил их стопкой перед божницей, где стояло изображение богдо.