Испытаниям не на жизнь, а на смерть подвергаются большинство персонажей рассказов книги «Царь-рыба». Браконьеры расплачиваются своими жизнями и гибелью близких. Философская назидательность здесь очевидна, как в притче. Важно заметить, что начитанность и своего рода культурность Гоги Герцева не вывели его к свету Истины. «Суперменская» сила воли, физическая крепость, ницшеанство как доминанта характера – все эти качества не только не спасли, но, напротив, погубили героя. Описывая жизнь и смерть Гоги Герцева, Астафьев, на наш взгляд, вступает в полемический диалог с западным или американизированным типом современного человека. 1960-е годы были отмечены невероятной популярностью в России произведений Э. Хемингуэя. Сильный, циничный, опытный в охоте на зверей и женщин – таков в общих чертах психологический портрет героя-мужчины в рассказах Э. Хемингуэя, вошедший в моду, вызывающий у молодых людей желание подражать ему в таком захватническом натиске по отношению к природе и к жизни вообще. Автору «Царь-рыбы» глубоко претит этот «суперменский набор», какого бы он не был происхождения.
В сюжете повествования сама судьба наказывает практически всех, кто ведет себя на сибирской земле как «командор» – завоеватель. Возмездие настигает тех, кто преступил христианские заповеди «не убий!», «не кради!», «не прелюбодействуй!», кто не почитает родителей и творит себе кумиров. Прощен только искренне покаявшийся в Храме Природы Игнатьич. В момент онтологического прозрения в поединке с царь-рыбой он осознал свой грех перед женщиной и самой материнской первоосновой жизни: «Женщина – тварь божья, за нее суд и кара особые». Очищение страхом смерти от скверны гордыни, рационализма многих возвращает к нормам этики и пониманию того, что в жизни первично, что истинно значимо. Подобное испытание прошла и журналистка Эля. Ее опыт выживания в суровой тайге, вероятно, обозначил ей духовно-нравственные ориентиры на всю жизнь.
Астафьевское повествование в этическом смысле лишь продолжает значительный ряд русской классики, в котором Толстой и Достоевский, Пришвин и Платонов, Есенин и Заболоцкий. Как жить, чтобы не бояться умереть? Почему русский человек или апокалиптик, или нигилист? В поисках ответов на вечные вопросы литература может иногда выходить на удивительные образы душевно чистых людей. У М. Пришвина и В. Астафьева это персонажи, в которых природное естество соединяется с моральной безупречностью. Лу Вен – китаец из повести «Жень-шень», Аким – наполовину долганец, оба далеки от цивилизации, правда, астафьевский герой заражен современными дурными привычками. Но и тот и другой образ воплощают известный пришвинский афоризм о том, что культура человека в широком значении заключается не в чистоте ногтей, а в чистоте души. Жить в диком природном пространстве невозможно без охоты, без борьбы за выживание, без убийства, в конце концов, каких-то живых тварей. Но при этом, оказывается, возможно сохранять истинную человечность и не вредить, не нарушать удивительного земного равновесия. Нетрудно заметить, что Астафьев противопоставил философию жизни Гоги Герцева и Акима. Герои-протагонисты, помогающие реализовать основную идею, – еще одно свидетельство склонности автора к философскому обобщению.
Астафьев по-своему возвращает русскую литературу советского периода от идеологически заданного восхваления Человека в реальность. Писатель убежден, что человек заслуживает, прежде всего, жалости и снисхождения: «жалко отчего-то и сына, и брата, и всех людей на земле». Обличая браконьерство как нарушение юридических и моральных норм, автор способен сочувствовать, не оправдывать, но понимать: «…сколь ни приглядывался к речным пиратам, сколь ни вел разговоров о нынешних порядках в рыболовецком промысле, убедился в том, что они с облегчением прокляли, кинули бы темную, рискованную свою работенку, перешли бы за милую душу на законный лов, только чтоб рассчитывались с ними честь по чести, не медными копейками. Ну а пока на реках торжествует ночной, темный лов» («Дамка»). А какой очевидной сердечностью проникнуто описание коренных жителей Сибири: «…глаза с вечной тихой печалью северного человека, всегда погруженные в себя и в какую-то застарелую тоску…» («Уха на Боганиде»).
Дар художественных описаний, оригинальное использование мифологических образов, известных в мировой культуре (реки, воды, рыбы и др.), яркие неожиданные метафоры и сравнения – все это способствует выражению авторской любви к родному краю. Чего стоит один только образ мало кому известной речки со смешным названием Опариха: «синенькаяжилка, трепещущая на виске земли».
Прощаясь с малой родиной, повествователь смотрит в иллюминатор самолета,«созерцая зловещий праздник бытия, смятенный вид родного края». Астафьеву близка интонация и чувство Н. Рубцова, строки которого взяты первым эпиграфом. Писатель также продолжил традицию почитаемого им поэта Н. А. Некрасова в соединении любви, гнева и печали. Афоризмы Екклесиаста – вековая священная мудрость, цитируемая на последней странице, к сожалению, не дают ни ответа, ни утешения. Значит, возможно, остается надежда на человека читающего, ищущего истину, страдающего, очищающего этим свое сердце и способного чувствовать сопричастность всему живому.
«Царь-рыба» – многослойный текст, он ждет чтения и перечитывания. Лишь немногочисленные реалии устарели, а в целом все обращено к сегодняшнему дню, ко всем тем, кто блуждает, тонет в омутах современных зависимостей, грехов и бед, поменявших название, но как прежде губящих человеческие души. Остается жить надеждой на очищение и онтологическое прозрение, которому в некоторой степени может способствовать книга.
Эта книга, подвергавшаяся жестокой цензуре и злой критике, принесла автору всенародное признание и остается по сей день одной из любимых для ценителей русской литературы.
Друг Астафьева, новосибирский писатель Евгений Городецкий, вместе с которым он был на реке Нижняя Тунгуска, когда только задумывалась «Царь-рыба», читавший новую повесть еще в рукописи, вспоминал: «Мне часто приходилось слышать или читать об отдельных произведениях, что вот-де появление их стало событием в литературной жизни, имя писателя у всех на устах и так далее. Вполне может быть, за всем не уследишь. Но вот что «Царь-рыба» приковала к себе всеобщее внимание – это я могу свидетельствовать. Успех ее был ошеломляющ. До нее Виктор Петрович был известный писатель, после нее стал знаменитым. Его гнев, его печаль, его любовь нашли созвучие в миллионах сердец, читатели отблагодарили его таким признанием, которого удостаиваются очень немногие. Виктору Петровичу она не вскружила голову, не добавила заносчивости или чванства простецкой его натуре. Он выше этого, устойчивей. Известность и слава – награда Астафьеву за подвижнический, изнуряющий труд. Знать, что тебя почитают и поддерживают соотечественники, что тебе дано владеть их умами, – есть ли награда выше этой»?
(Городецкий Е. А. «С печалью, гневом и любовью», газета «Красноярский рабочий», 1 мая 1984 года.)
Издание книги «Царь-рыба» 1978 года достойно воспроизведения, потому что это образец редкого соединения и совпадения сути написанного художником слова Виктором Астафьевым и изображаемого подлинным художником Виктором Бахтиным. Сибиряки-красноярцы еще до выхода повествования знали удивительные работы Бахтина. Поэтому неслучаен этот творческий союз. Кажется, что само провидение соединило два таланта, способных запечатлеть суровую и нежную Сибирь. Каждый рисунок Виктора Бахтина, предваряющий ту или иную главу книги, – это точное отражение сюжета, главных образов и мотивов повествования. Как важны всегда книжные иллюстрации! Они – волшебный ключ к замку художественного текста, помогающий нашему воображению соединять его с авторским миром. Известны многие талантливые иллюстраторы астафьевских произведений, но стоит отдать должное первому – художнику с непростой судьбой, по-своему гениальному Виктору Бахтину. Выход в свет этой книги будет важным актом признания, уважения, любви двум знатокам Природы, в творчестве которых неразрывно региональное, национальное и общечеловеческое.
