— Нет, Томпсон, я справлюсь. Это все-таки мое дело, — и злорадное удовольствие видеть, как скривились его губы, но все же мужчина кивнул, резко развернувшись на пятках и следуя к большому особняку.

И перед тем, как заставить себя спуститься с последней ступени в подвал пристройки, глубоко выдохнуть, стараясь не дышать носом, чтобы не задохнуться от вони, поглотившей здесь даже воздух. Шаг. Еще один. Ну, давай, Ева. Это всего лишь ребенок. А ты взрослая женщина. Профессионал своего дела. И тебя не должно рвать от вида его перерезанной шеи с откинутой назад головой и залитой кровью грудью. Ты ДОЛЖНА посмотреть в его изуродованное лицо. О, Господи…

— Ублюдок, — Люк прошипел сквозь стиснутые зубы, склоняясь над лицом мальчика лет восьми, — что он сделал с его лицом?

— Боже, — подошла еще ближе, впиваясь в ладони ногтями, глядя на вертикальные маленькие порезы на правой щеке ребенка.

— Художник хренов, — Люк смачно сплюнул, выругавшись и остолбенев, когда вдруг раздался душераздирающий женский крик.

— Тимиии… мальчик мой, — громкое рыдание и топот ног, сбегающих вниз.

— Люк, лови ее, — и помощник срывается с места, чтобы успеть схватить вбежавшую в помещение женщину.

— Мой сыночек, отпустите… отпустите меня, — она тянет руки в нашу сторону, бьет Люка по груди, сопротивляясь и срываясь на рыдания, пока он подталкивает ее к выходу из подвала, продолжая удерживать, не позволяя приблизиться к трупу, — я его мать… вы не имеете права… отпустите. Я посмотрю. Я только посмотрю.

— Мадам, — заставила отвернуться себя от мальчика, — посмотрите, когда мы здесь закончим, — Люк зашипел, когда она ударила его по колену, — обещаю, у вас будет время попрощаться с мальчиком. Сейчас вы мешаете нам. Прошу вас… сейчас вы мешаете нам найти улики, которые позволят поймать убийцу вашего сына.

Она затихает, бьется в объятиях мужчины, скорее уже по инерции, позволяя ему себя увести.

— Что же он с тобой делал, Тими? Что он рисовал на тебе, малыш? — смотря на потрескавшиеся и побелевшие губы мальчика. Его тело обнаружила прислуга, не нашедшая ребенка ни в одной из комнат и спустившаяся в подвал за ним. Родители были на какой — то вечеринке в честь повышения отца.

Если справиться с тошнотой, которую вызывает запах крови, то, оказывается, я могу долго всматриваться в остекленевшие мертвые глаза цвета осенней листвы. Вглядываться в них бесконечные минуты, пытаясь разглядеть… не знаю что. Но мне кажется, что зрачки — они слишком темные и большие. И если смотреть в них достаточно долго, то начинает мерещиться, что эта тьма в них не статична. Она словно языки пламени медленно раскачивается, затягивая в себя, раскачиваются под мерное шипение… и я его слышу, слышу так, словно этот звук совсем рядом.

— Ты сейчас упадешь прямо ему на лицо, Ева.

Вздрогнула, когда голос Люка раздался над ухом. Отпрянула от ребенка.

— Так что говорит няня?

Люк пожал плечами, присев рядом с мальчиком, привязанным к стулу напротив большого зеркала, и заговорил, вглядываясь в свое отражение:

— Мальчик попрощался с ней, чтобы пойти в гости к соседу поиграть. После звонка от друга семьи, оповестившего, что Тими уже у них, няня спокойно пошла на кухню пообедать. Вплоть до вечера никто ни о чем не подозревал, пока на пороге дома не появился соседский мальчишка с вопросом, можно ли зайти в гости к Тими.

— И соответственно, отец того мальчика тоже не звонил сюда?

— Нет, более того, его даже не было в этот момент дома. Но няня уверена, что голос был мужской, и звонивший представился нужным именем.

— Несколько часов… он мучил его несколько часов, и никто ничего не заподозрил? Никто не зашел в подвал?

— Они утверждают, что редко пользуются подвалом пристройки, так как здесь, как видишь, не все достроено еще.

— На самом деле, — вскинула голову, чтобы встретиться со взглядом умных серьезных глаз судмедэксперта, который снял очки и сейчас тщательно протирал их салфеткой, — пока рано делать какие — то выводы, но думаю, на все про все у убийцы ушло не более пары часов. Ребенку заткнули рот, — он продемонстрировал черную тряпку, бережно им сложенную в прозрачный пакет, — и привязали к стулу. Скорее всего, раны, — указал пальцем на лицо Тими, — были нанесены еще когда ребенок был жив.

— Люк, поговори с отцом мальчика.

Он молча кивнул.

— Они были на вечеринке вместе с матерью. Они могут подтвердить…

— Просто поговори. Сейчас, — кивнул снова и поднялся в дом.

— Как вы считаете, что эта мразь… что убийца хотел сказать этим, — показала на лицо ребенка, испещренное ранками.

— Ну, моя дорогая девочка, — судмедэксперт сухо улыбнулся, — "разговаривать" с преступниками — это ваша работа. Моя — искать темы для разговора. А вообще обратите внимание, как аккуратно срезана кожа. Небольшие надрезы и скрупулезно удаленные участки кожи.

— Рытвины… он словно делал небольшие ямки… или что? Что, черт?

Привстала с колен, снова нависая над ребенком, разглядывая темные маленькие порезы, обнажающие его плоть. Они начинались из внешнего уголка правого глаза и тянулись к уголку губ. Так словно…

— Ева, — тихий голос Люка вырвал из раздумий. Ошарашенно озираться вокруг себя. Я даже не поняла, как ушел эксперт.

— Поговорил?

— Да, есть любопытный факт. Правда, не знаю, даст ли он нам что-либо. Тими — приемный ребенок. Его усыновили пять лет назад, но об этом никто не знал. Фердинанды переехали в наш город лишь три года назад и тщательно скрывали эту информацию от других, даже от прислуги.

Тогда мы с ним не придали этой информации должного значения. Пока не узнали, что и второй, и третий, и четвертый мальчик были не родными детьми в своих семьях.

— Не нагляделась еще? — Люк подошел сзади, — Ты молодец. Я думал, в первый раз хуже будет, но ты держалась неплохо.

— Слезы.

— Что?

— Слезы. Он изобразил на его лице слезы, Люк.

Четырнадцать лет назад

— Плачь, мальчик мой, — мужчина рывком дернул за темные волосы, поворачивая к себе заплаканное лицо мальчика, его глаза заблестели лихорадочным возбуждением, и он впился в искусанные от боли губы, с рыком глотая очередной всхлип и тут же отстраняясь — плаааачь. Твои слезы чисты и прекрасны.

И снова развернуть его к себе спиной, продолжая сжимать большими ладонями узкие бедра, чтобы уже в следующую секунду содрогнуться в экстазе под жалобное поскуливание ребенка.

А потом, развалившись на широкой кровати, смотрел пьяными от удовлетворения глазами, как мальчик собирает с пола свою одежду… одежду, которую мальчику купил именно он, и судорожно натягивает ее на себя.

— За все в этой жизни нужно платить, мой милый, — усмехнувшись, когда острые плечи тут же напряглись, и тонкая спина с проступающими позвонками выпрямилась, — а у тебя нет ничего, кроме твоих чистых слез. Тебе было больно?

Он не ждет ответов. Они ему не нужны. Иногда мальчику казалось, что мужчина даже не слушает, когда он ему что-то отвечает.

— Слезы боли — самые искренние. Самые чистые и вкусные. Все остальные отдают лицемерием.

Мужчина говорил что-то еще. Мальчик не слушал. Просто молча стоял спиной к кровати, где тот лежал на животе, подогнув под себя ногу, обессиленный и готовый уснуть. Дождавшись позволения выйти, мальчик едва не выбегает из осточертевшей комнаты со стенами, покрашенными в нежный молочный цвет, и шторами такого же оттенка. Для него эти цвета теперь ассоциировались со страхом. С воплощением всех тех кошмаров, которые он видел в своих беспокойных снах каждую ночь. Все они происходили всегда в одной и той же комнате, и самым жутким для него стало осознание, что они не прекращаются. Никогда. Его сны продолжаются в реальности, а кошмары из реальности плавно переходят в сны.

Спуститься по лестнице, опустив голову вниз, чувствуя себя поломанным, таким поломанным, что кажется, в теле не осталось и одной целой кости, и столкнуться в дверях с матерью, которая отводит взгляд, чтобы не увидеть свежие засосы на шее мальчика и следы невысохших слез на его щеках.