У этого скептицизма множество причин. Одна из них заключается в том, что историческую науку в разных традициях относят то к гуманитарным дисциплинам, то к естественным. В одном крупном американском университете, например, историки-бакалавры находятся в ведении декана факультета гуманитарных наук, а магистры – общественных. Многие из тех, кто решает учиться на историка, а не на экономиста или политолога, выбирают эту профессию именно потому, что не хотят зубрить математику и статистику. Историки часто посвящают свою карьеру изучению какой-то одной страны или географической области или одной конкретной эпохи. Так как для всестороннего изучения определенного региона и периода требуются определенные знания и опыт, студенты начинают сомневаться в том, что историк, который не посвятил всю свою жизнь их приобретению, способен со знанием дела писать об этих регионе и периоде или что они сами могут компетентно сравнить «свою» область с другими. Длительное обучение, которое проходят историки, накрепко вбивает в них общепринятые представления о том, что́ включает, а что не включает в себя история, а также о том, какие методы являются и не являются наиболее подходящими для ее изучения. Многие американские ученые отреагировали на дискуссию, начатую одной из школ количественной истории, известной как клиометрия, тем, что стали еще меньше пользоваться количественными методами, словно бы решив, что слабые места данного подхода, отмеченные его критиками, можно распространить на весь количественный анализ в принципе[6].
Историки часто считают, что человеческая история в корне отличается от истории рака, шимпанзе или ледников, на том основании, что она гораздо более сложна и включает в себя мотивы множества отдельных людей, которые будто бы невозможно измерить или выразить в цифрах. Однако рак, шимпанзе и ледники тоже очень сложны, и их изучение чревато еще бо́льшими затруднениями, поскольку они не оставляют никаких письменных свидетельств, которые могли бы рассказать об их мотивах. К тому же многие ученые, такие как психологи, экономисты, исследователи государственного устройства и некоторые биографы, теперь имеют возможность оценивать и разбирать мотивы отдельных людей с помощью ретроспективного анализа письменных источников, оставленных уже ушедшими участниками событий, а также бесед с еще живущими свидетелями.
В этой книге мы стараемся продемонстрировать использование сравнительного метода при изучении истории и рассмотреть несколько способов компенсации его очевидных недостатков, предоставив вашему вниманию восемь исследований, изложенных в семи эссе (эссе № 4 содержит сразу два исследования). Наша целевая аудитория – это не только те историки, кому сравнительный метод по душе (или, по крайней мере, не абсолютно противен), но также более широкий круг специалистов в сфере родственных общественных наук, которые этот метод уже активно используют. Однако мы пишем не только для состоявшихся ученых, но и для студентов. Мы не выставляем себя знатоками статистики или количественного анализа. Восемь статей (две из них написаны в соавторстве) принадлежат перу одиннадцати авторов, двое из которых – историки традиционной закалки, выпускники исторических факультетов, в то время как другие занимаются археологией, наукой о бизнесе, экономикой, экономической историей, географией и политологией. Исследования сформированы таким образом, чтобы покрывать определенный спектр подходов к сравнительной истории по четырем параметрам.
Во-первых, подходы варьируются от неколичественного нарратива, традиционного для историков (в первых главах), до квантитативных исследований с использованием статистического анализа, привычного для общественных наук за стенами исторических факультетов (в последующих главах).
Во-вторых, наши сравнения варьируются от простого бинарного анализа (Гаити и Доминиканская Республика, находящиеся бок о бок друг с другом на острове Гаити) до трехмерного (в двух главах), далее – к сравнительному анализу нескольких десятков германских территорий и, наконец, к сравнению 81 тихоокеанского острова и 233 регионов Индии.
В-третьих, общества, которые мы изучаем, включают в себя и современные общества, и письменные общества последних нескольких столетий, оставившие нам богатый архив свидетельств, и дописьменные цивилизации прошлого, по которым у нас есть только археологические источники.
Наконец, наш географический охват будет интересен историкам, изучающим самые разные уголки мира. Наши исследования охватывают Соединенные Штаты, Мексику и один из островов Карибского моря; Бразилию, Аргентину и Западную Европу; тропическую Африку, Индию и Сибирь; а также Австралию, Новую Зеландию и другие острова Тихого океана.
Таким образом, традиционным историкам покажется привычным подход первых четырех исследований в нашей книге, поскольку изложение в них нарративное, сравнивается небольшое число обществ (три, семь, три и два соответственно), а в тексте нет статистического анализа количественных данных. Подход остальных четырех исследований отличается от того, к чему привыкло большинство традиционных историков, но он все же будет знаком некоторым исследователям в этой и смежных общественных науках, поскольку эти авторы недвусмысленно опираются на статистическое сравнение количественных данных и сравнивают большое количество объектов (81, 52, 233 и 29 соответственно).
В первом эссе Патрик Керч пытается разобраться в том, почему на десятках островов Тихого океана, освоенных одним и тем же народом-прародителем – древними полинезийцами, – история пошла настолько разными путями. Керч сосредоточивает свое внимание на двух архипелагах и одном острове, иллюстрирующих весь диапазон сложностей политической и экономической жизни Полинезии: это небольшой остров Мангаиа, который развивался как мелкое вождество; среднего размера Маркизский архипелаг, на котором со временем утвердились несколько независимых враждующих вождеств; и Гавайи – крупнейший полинезийский архипелаг, не считая Новой Зеландии, место жительства нескольких крупных конкурирующих социальных образований, которые можно охарактеризовать как зарождающиеся «архаические государства»; каждое из них занимает один или несколько островов. Поскольку все эти полинезийские сообщества не имели письменности, Керч в своей работе опирался на лингвистические, археологические и этнографические свидетельства, а не на письменные архивные источники, которыми обычно пользуются историки. Поэтому его исследование часто относят к области археологии, а не истории, хотя занимающие его вопросы ближе как раз традиционным историкам. Керч отмечает, что сходство культурных черт у разных сообществ может быть результатом параллельного сохранения одного и того же унаследованного признака (так называемые общие гомологии), независимого развития (так называемые аналогии) или заимствования. В соответствии с этим он предлагает методологически строгий подход к сравнению, который называет филогенетической моделью, и использует для реконструкции особенностей обществ и культур прошлого сразу несколько цепочек доказательств («триангулярный» подход).
Работа Джеймса Белича (эссе 2) – это еще один вклад в и так уже обширную литературу о жителях различных фронтиров – таких, например, как американский Запад. Белич сравнивает семь подобных обществ XIX века: в Соединенных Штатах, на Британском Западе (Канада, Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка), в Аргентине и в Сибири. Эти общества различались по многим очевидным параметрам – например, по числу иммигрантов, впоследствии вернувшихся на родину; по десятилетию, на которое приходился максимальный экономический рост (и, следовательно, по тому, какой этап промышленной революции преобладал на данной территории); и особенно они различались тем, что пять обществ были англоязычными, одно (Аргентина) – испаноязычным (хотя и принимало итальянских иммигрантов даже больше, чем испанских), и еще одно (Сибирь) – русскоязычным. Несмотря на эту разницу «экспериментальных условий», Белич приходит к поразительному выводу о том, что все эти фронтиры неоднократно проходили через схожие циклы, состоящие из трех этапов: взрывной рост населения, сопровождающийся импортом товаров и капитала; затем драматический упадок, когда темпы роста сокращались в разы, а фермы и предприятия массово разорялись; и, наконец, «спасение экспортом» (export rescue), в результате которого возникала новая экономика, основанная на массовом экспорте основных местных сырьевых продуктов в далекую метрополию. В общей сложности Белич зафиксировал в семи сообществах 26 таких циклов. Их повторение свидетельствует о том, что глубинные общие черты популяционной и экономической динамики всех этих территорий перевешивают влияние различий (разная степень укорененности иммигрантов, разные периоды роста и степени индустриализированности, разные метрополии). В целом полученная Беличем картина показывает, что при сравнении необходимо обращать внимание не только на различия, но и на сходные результаты, на «конвергентную эволюцию», если заимствовать термин из эволюционной биологии.
