За то время, что потребовалось гомункулу для ответа, она преодолела еще тридцать футов – тридцать страшных футов, наполненных скрипящим рассыпающимся железом. Как хорошо, что в легенду не войдут всякие мелочи, отрешенно подумала она, цепляясь за какую-то колючую железяку и подтягиваясь на ней. Никто из слушающих про Алую Шельму не узнает, какое жжение разливается под мочевым пузырем, когда слышишь скрип металла. Как размашисто и неровно бьется в грудной клетке трусливое сердце. Как отчаянно ноют свежие ссадины и царапины на пальцах. Как…

- Он… где-то рядом, - доложил «Малефакс», не скрывая растерянности, - Я чувствую его присутствие в воздухе, но, кажется, он не утруждает себя физической формой. Я чувствую излучение его сердца, но даже не могу с уверенностью сказать, где оно находится.

- Ну разумеется… - прохрипела она, цепляясь за очередную торчащую пластину и не чувствуя сорванных ногтей, - Сбежал. Дети редко остаются после конца представления, верно?..

Где-то за ее спиной с грохотом упала какая-то балка, вышибив из палубы сноп тусклых искр, дребезжали лопающиеся цепи, сшибались куски брони. Тело мертвого божества быстро разлагалось, обращаясь в груды рассыпающегося ржавого железа. Страшную картину разрушения милосердно прикрывали густые облака, текущие над палубой - Роза Ветров словно торопилась набросить погребальный саван на остов «Барбатоса». Кучевые, машинально отметила Ринриетта, значит, высота не больше трех тысяч футов. Плевать, она успеет. Успеет. Наперекор всем ветрам. Наперекор самой Розе, если потребуется. Она…

Задыхаясь и стискивая зубы, Ринриетта взобралась на груду изувеченных плит, скрипящих под собственным весом. Наполненные жгучей кислотой мышцы, казалось, начали плавилиться, кости перетирались в порошок, глаза слезились от дыма. Она думала, что, взобравшись на вершину, сможет издать лишь измученный стон. Но вместо него наружу вдруг вырвался ликующий крик.

С высоты искусственного холма, вздувшегося на лопающейся палубе «Барбатоса» она увидела то, что сперва показалось ей причудливым видением, одной из тех галлюцинаций, что овладевают небоходами в высоте. Среди груд дымящегося металла и мохнатых облачных овчин она увидела узкий силуэт швертбота – крохотную щепку, болтающуюся над самой палубой. Швертбот лишился и мачты и паруса, но чья-то рука удерживала его на месте, мешая покинуть снижающийся корабль. Ринриетта слишком хорошо знала, чья.

С такого расстояния да еще при ужасающей тряске невозможно было рассмотреть лиц сидящих в шлюпке, как и мелких деталей, но она отчетливо увидела огромную ведьминскую шляпу Корди. В душе что-то сладостно хлопнуло, словно кто-то опрокинул в нее склянку сладкого ведьминского зелья с пузырьками, как от шампанского, и эти пузырьки с током уставшей крови мгновенно разнеслись по всему телу.

Она успела. От швертбота ее отделяло не больше сотни с небольшим футов, и почти все по ровному месту, надо лишь спуститься вниз и держаться ближе к правому борту. Она вдруг как наяву почувствовала шершавое прикосновение ладоней к борту, почувствовала, как облегченно падает на дно, стаскивая с себя изорванные сапоги. Как облегченно засмеется, впервые за долгое, долгое время, выпуская из легких вместе с углекислым газом все тревоги, страхи и сомнения.

Успела. Это не последний акт для Алой Шельмы, сцена все еще в полном ее распоряжении. Мертвое божество ошибалось. И плевать она хотела на его предсказания. Посмотрим еще, что это за мир, обрывочно пронеслось у нее в мыслях. Может, в этом мире и случатся скверные перемены, но над одним они не властны – над ветром. Ветра будут в нем всегда. А значит, всегда будет, кому наполнить парус. А раз есть паруса и ветра, то и ей, пожалуй, в этом мире дело всегда найдется…

Ринриетта рассмеялась, чувствуя, как члены наливаются новой силой. Она успела. Корди наверняка счастливо закричит, когда капитанесса свалится в лодку, а Габерон… Ну, Габерон наверняка уже заготовил подходящую случаю остроту. Пожалуй, не лишним будет придумать, чем ее парировать, пока она преодолевает последние футы. Скажем,

что-нибудь про его…

- Сзади!

Крик «Малефакса» был резким, как порыв ветра, но Ринриетта среагировала на него не сразу. Сбитые ноги немного замешкались, а может, это управляющий ими разум, измученный пережитым, среагировал с опозданием…

Что-то толкнуло ее в правую часть груди пониже ключицы. Боли не было, но она едва не упала от этого внезапного толчка. Должно быть, какая-то часть разваливающегося корабля или…

Мистер Роузберри захихикал.

- Разве не прелестно? Свежая кисея под южным ветром! Обольстительно! Волшебно! Как три унции китовой желчи с тмином!

Он снова был в человеческом облике, должно быть, умирающий «Барбатос» забрал у оперативного управляющего проклятые дары своей хозяйки. Но все равно выглядел крайне пугающе и жутко.

От вычурной элегантности не осталось и следа. Платье превратилось в грязные клочья ткани, облепившие тощее, теперь уже явственно мужское, тело. Порванные чулки, всклокоченные волосы, все еще исходящие паром – мистер Роузберри выглядел так, словно вынырнул из обжигающей бездны. Даже стоя на месте, он дергался и приплясывал - в этих движениях, рассогласованных, похожих на движения не контролирующего себя голема, было что-то жуткое и неестественное. Бессмысленное.

Но страшнее всего было лицо.

Поплывший грим превратил его в жуткую искаженную маску, сквозь которую слепо и страшно смотрели глаза. Подобные она видела у старика на борту «Воблы», только те были наполнены завораживающим алым свечением Марева, глаза же мистера Роузберри походили на запотевшие изнутри сферы прозрачного хрусталя. Сейчас эти глаза жадно впились в нее, словно завороженные, ловя каждое движение и вздох.

Неприятное прохладное ощущение продолжало расплываться в груди, точно под кожей наливался большой синяк. Ринриетта опустила взгляд – тоже почему-то очень медленно – и заметила нечто странное.

- Так всегда и бывает, когда танцуешь с нарвалом в холодном свете луны, - томно прошептал мистер Роузберри, хлопая обгоревшими ресницами, - Но, пожалуй, надо поспешить, пока не подали десерт из уксуса.

Шпага вышла из груди Ринриетты мягко и почти беззвучно, если не считать тонкого треска распарываемой ткани. Боли не было, это она отметила как-то отстраненно, почти машинально, как гомункул, хладнокровно ведущий бортовой журнал. Ни боли, ни страха, только неприятная, засевшая в груди холодинка с острыми гранями, немного мешающая дышать.

Должно быть, какая-то шутка, фокус. Должно же быть больно, она и читала… Всегда больно, когда острым, а тут…

Ринриетта подняла руку и прикоснулась к груди. Пальцы коснулись прорези в алом сукне, она даже успела подумать, что прорезь, в сущности, совсем невелика, любой портной справится за пару минут. Секундой позже она заметила то, чему сперва не придала внимания. Сукно вокруг разреза немного отличалось по цвету от остального кителя. Перепачканная, выгоревшая на солнце и потертая ткань в этом месте словно обновилась, вновь сделавшись ярко-алой, дымчатой, словно свежий зимний рассвет или сочное формандское вино. Кусочек юности. Тех времен, когда она впервые надела щегольский алый китель. Кажется, даже ветра тогда были слаще…

Она качнулась навстречу мистеру Роузберри, готовая перехватить лезвие шпаги голыми пальцами, если потребуется, но в этом не было нужды. Оружие тряслось в его руке, уже никому не угрожая, слепо глядя в небо. И сам мистер Роузберри уже никому не угрожал. Пошатываясь и теряя равновесие, он пятился назад, туда, где борт «Барбатоса» обрывался, оканчиваясь разломом. Растерзанный, смеющийся, то и дело спотыкающийся, он напоминал вынутую из огня тлеющую куклу с небрежно нарисованным поплывшим лицом. Кажется, он хохотал и рыдал одновременно.

- Либретто по правому борту! Семь бушелей! – от нечеловеческих гримас у него свело лицо, глаза страшно сверкали, как гибельное полярное сияние в обмороженной небесной синеве, - Прочь отсюда! Гребите! Вверх! Мы все еще идем!.. Крепить концы! Мы еще пробьемся! В бой!