Тело лежало в неудобной позе.

Мертвая женщина когда-то была красива. Однако над ее лицом сначала долгие десятки лет потрудилась жизнь. А затем – пару часов – смерть. Усилия смерти оказались разрушительными.

Некогда милое лицо с правильными, породистыми чертами застыло в бесконечном сне. Худая фигурка нелепо раскинулась, запрокинув руку, на грязном полу подъезда. Пальто расстегнуто. Ноги безжизненно вытянуты. На шее и на груди – темно-малиновые пятна крови. Под телом натекла вязкая лужа. В гадком тусклом свете подъезда лужа казалась черной, словно битум. Но сверкнул блиц милицейского фотографа, и в его блеске стало на мгновение видно, что жидкость на полу темно-красного цвета.

Вспышки высветили происходившую вокруг трупа деловитую суету. Люди, наклонившиеся над телом, было очевидно – заняты привычной, даже прискучившей работой.

Два человека, оба в штатском, оба, как на подбор, в кожаных куртках и кепочках, перебрасывались между собой негромкими репликами:

– Ножевые…

– Да, пять или шесть…

– В область сердца, кажется, два…

– Похоже, отморозки…

– Похоже. Нож тут нигде не валяется?

– Вроде не видать. А где ее сумочка? – Нету сумочки.

– Притырили, твари.

– А может, добрые люди подобрали…

– Или не было у нее никакой сумочки.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы женщина выходила из дому без сумочки?

Случайные зрители, ставшие свидетелями трагедии, стояли остолбенев. Жались к подъездной стеночке. Невозвратимые перемены, происшедшие в мертвом человеке, его окаменение и немота, были им внове. Смерть оглушила их. Одна из женщин, в тапочках с помпонами, потрясенно прижимала к груди ткань своего халатика. Другая, в пальто и шапке, беззвучно плакала. Стирала слезы со щек носовым платком. Подросток баскетбольного роста глазел на труп, полуоткрыв рот. «Кому сказала: иди домой!» – прошипела ему женщина в халатике. «Ну, мам…» – пробасил подросток.

К свидетелям подступил молоденький румяный человек в шинели. На его погонах блистали золотом две новенькие маленькие звездочки.

– Вы знали потерпевшую? То есть вот эту женщину? – Он указал на труп.

Плачущая женщина мелко затрясла головой. Вторая (та, что в халате) с трудом проговорила:

– Это моя соседка. С моего этажа. Из тринадцатой квартиры.

– Как ее звали?

– Евгения Станиславовна.

– Фамилия?

– Не помню.

– Она жила одна?

– Да.

Вопросы сыпались один за другим. Лейтенант чуял, что нашел ценного свидетеля, и спешил продемонстрировать рвение перед вышестоящими товарищами – теми, что в кожаных куртках.

– Она была совсем одинокой? – продолжал наседать он.

– Сын. Иногда к ней приезжал сын.

Надя

В воскресенье моросил дождь. Москвичи спешили поставить на выходных жирную точку, растекались по ресторанам, кафе, дискотекам. Где-то там, в центре столицы, мерцали витрины, гремела музыка, люди встречались, обнимались, смеялись. Где-то там рекой лилось пиво, и народ давился в очереди на очередной блокбастер в «Пушкинский», и надутые швейцары отворяли перед гостями двери в казино.

Надю совсем не тянуло в суету, в центр. И денег на всякие баловства нет, и желания в такой дождь куда-то тащиться. Она сидела дома и была счастлива. Почти счастлива.

«– Посмотрите, как хорошо! – сказал я, невольно понизив голос.

– Да, хорошо! – так же тихо отвечала она, не смотря на меня. – Если б мы с вами были птицы, как бы мы взвились, как бы полетели… Так бы и утонули в этой синеве…»

Надя вздохнула, отложила книгу, откинулась в кресле, задумалась… Хорошо в промозглый осенний выходной побыть дома: почитать, помечтать. За окном сырость и мерзость, а в квартире натоплено, уютно, оконные стекла исполосованы струйками ледяного дождя. Ни пылинки, ковер тщательно выметен, в «стенке» – милые сувениры: мраморный слоник и голландская ветряная мельница, репродукция Себастьяно дель Пьомбо над столом, недошитое платье в одном из кресел… Надя любила свою квартиру, срослась с ней. Но если бы только было можно… «Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами, в одном месте он горел багряным закатом золота… Меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами…»

И Надя представляет, как она идет по берегу Рейна, и как покойно кругом, и как солнце играет в величавой воде. «Побывать бы на этом Рейне. Но как? И с кем?!»

…Под окном Надиной комнаты резко взвизгнули тормоза. Хлопнула брошенная сильной рукой дверца. Послышался требовательный рык:

– Юлька! Юлька!!! Ну где ты там?! Выходи давай!

Надя досадливо захлопнула форточку. Когда эта соседка Юлька выйдет наконец замуж – или еще куда из их дома денется?! Вечно ее бешеные поклонники все настроение нарушают.

Читать больше не хотелось. Надя закрыла затертый томик и бережно вернула его на полку, просунула книгу в дальний, второй, ряд. Вовсе не нужно, чтобы Тургенев бросался в глаза гостям. «Тургеневской девушкой» быть нынче немодно, и Надя даже лучшей подруге Ленке не рассказывала, что перечитывала «Асю» как минимум восемь раз. О Надиных пристрастиях знала только мамуля – и, конечно, посмеивалась над мечтательницей-дочкой. Вот и сейчас мама заглянула в комнату и деловито спросила:

– Опять в облаках витаешь?

Надя не сердилась на маму. На то они и родители, чтобы желать, как лучше. Она неопределенно пожала плечами.

– Ты занята? – поинтересовалась мама.

– Платье вот хотела дошить… – Надя махнула рукой в сторону кресла, где топорщился утыканный булавками кусок ткани.

– Вижу я, как ты шьешь, – понимающе проворчала мама. И попросила: – На кухне мне поможешь?

– С посудой? – нахмурилась Надя.

Возню у раковины она ненавидела. Не потому, что сложно, – просто времени жаль. Сколько тарелки ни мой, все равно опять испачкаются, после следующей трапезы придется мыть их снова… а жизнь так и утекает под журчание воды и бормотание кухонного репродуктора.

– Да не бойся, не посуда, – утешила мама. – Я там с рыбой вожусь.

Рыба! Еще хуже! Надя отлично помнила, как мама притащила с рынка живого карпа и забивала его молотком. У карпа – глаза огромные, перепуганные, и кровь во все стороны брызжет…

– Мам, ну боюсь я этих рыб, – жалобно проговорила Надя.

– М-да, хозяйки из тебя не выйдет, – скептически проворчала та.

– Ну ма-ам… – прохныкала Надя еще жалобней.

Но мама не сдавалась: – Пошли, лентяйка, пошли!

В кухне тем временем зашипело, зафыркало.

– Суп убегает! – всполохнулась мама, метнулась из комнаты. Но Надя ее опередила, первой домчалась до конфорки, убавила газ, сняла с кастрюли крышку. Суп спасен, так что зря мама сердится, что она неловкая и небыстрая.

Живого карпа в кухне, по счастью, не наблюдалось, в миске лежали аккуратно разделанные кусочки филе. А раз обойдется без рыбоубийства, можно маме и помочь.

– Ну ладно, говори, что делать, – пробурчала Надя.

– Тесто для фритюра. Взобьешь яйцо, потом добавишь в него пиво…

Надя только головой покачала. Вечно мамуля чего-нибудь учудит. Рыбу в пиве жарить, где ж это видано? Она, Надя, на такие изыски не способна. Только борщ готовить и умеет – целый месяц училась.

Под чутким маминым руководством обед удался. Ни в каком ресторане так не накормят. Одно обидно: мама купила свежий хлеб. А кто удержится от нежнейшего, ароматнейшего, еще теплого батона? Надя съела под супец да под рыбку целых три куска – что означает плюс как минимум килограмм. Поэтому теперь ей придется сидеть без ужина. Или, что еще хуже, валяться на ковре и крутить «велосипед», сгоняя вес. Что у нее за фигура такая! Право, несносная – чуть больше съешь, немедленно полнеть начинаешь. Вон, подруга Ленка лопает, как три грузчика, а выглядит тоще завалящей селедки.