А пока Гагарин вёл свою новую линию и по необходимости в то же время тянул прежнюю канитель, его внутренний мир был заполнен сильной, неожиданной страстью, любовью к поповне салдинской. Бурный прилёт второй юности порядком мешал Гагарину окунуться с головой в дела и в наживу, но зато многим скрашивал тягучую, однообразную жизнь в грязном Тобольске, в этой жалкой столице богатого и полудикого края.
Тем более негодовал Гагарин на весеннюю непогоду и распутицу, на ливни, метели и невылазную грязь, мешающую еженедельно день-другой провести в опочивальне бедного домика попа Семёна.
Подобно Ксерксу, бичевавшему море, князь готов был выпустить град ядер в хмурое, дождливое небо, пушечными залпами хотел бы разогнать тяжёлые, бесконечные полчища туч, закрывающих солнце, которое могло в три-четыре дня своими лучами высушить землю и открыть желанный путь к Салдинской слободе.
Весна особенно располагала Гагарина к ласкам и неге, как чарует она всё живое, призывая любить и творить!.. Кровь тяжело и знойно ударяла в седеющие виски, в лысеющий лоб князя, заставляла его грудь вздыматься часто и высоко, особенно по ночам. Весна не только в юношах будит бурные вспышки желаний. Даже глубокие старики весною почему-то вспоминают те годы, те милые дни и часы, когда они ласкали и любили своих прежних подруг. А Гагарин был ещё далеко не так стар...
И места себе порою не находил он ни днём, ни по ночам в особенности; ворочался на постели, а затем приказывал казачку звать одну из своих домашних бессменных фавориток.
Чаще это приходилось на долю Анельци. Так случилось и на Страстной неделе, когда солнце стало уже чаще выглядывать из-за туч, ливни ослабели, подсыхать стали размывы и зажоры по дорогам...
Злая, возбуждённая, с красным, заплаканным лицом, экономка только что закончила обычную молитву, расчёсывала себе волосы, немилосердно трепля и вырывая их клоками от затаённой ярости, и собиралась лечь спать, когда явился посланный от князя.
Стиснув зубы так, что они скрипнули, тут же, при казачке набросила она лёгкий капотик на сорочку, в которой сидела перед зеркалом, и пошла по тёмным комнатам и переходам за мальчиком...
Вот уж третий день, как на себя стала не похожа эта спокойная, кроткая обычно Анельця, с той самой минуты, как она вечерком стукнула в дверь Келецкого, скромно заявила ему, что ей очень надо исповедаться перед святым наставником... А наставник резко, почти грубо дал ей понять, что ему не до исповедей Анельци, потому что он занят спешными делами... Выследила затем обиженная женщина, что прямо в спальню лектрисы проскользнул заниматься спешными делами её кумир. Затрепетала от гнева полька, едва устояла на ногах, ощупью уже стала пробираться по тёмному коридору в свою комнатку, но неожиданно, словно против воли, повернула в другой, боковой ход, ведущий к тёмному чулану, заваленному коврами, заставленному лишней мебелью, коробами и сундуками со всякою рухлядью, как это бывает в больших домах, наполненных прислугой и всяким наёмным людом.
Днём случайное открытие сделала Анельця в этом чулане. Дом, строенный безо всякого определённого плана, разбитый на множество комнат самым странным, причудливым образом, вмещал немало таких тёмных чуланов-комнаток, смежных со светлыми, удобными, отведёнными для жилья, покоями. И Анельця, не думавшая даже раньше о том, с чьею комнатой смежен этот чулан, зашла в него с свечою, желая достать платье из короба, поставленного здесь у стены.
Свеча случайно потухла. Экономка уже собиралась выйти, чтобы зажечь её, как вдруг её внимание привлекла тонкая полоска дневного света, стрелою прорезающая тьму, царящую кругом. Освоясь в темноте, Анельця различила что-то вроде оконной рамы без стёкол в стене, против дверей чулана. И стрелка света падала именно оттуда. Захват ченная любопытством, подошла она к стене, влезла на ковры, сложенные здесь целою грудой, и прильнула глазами к маленькому отверстию, пробитому когда-то гвоздём в досках, которыми забрано было всё окно, прежде служившее для освещения тёмного чулана. Анельця увидала, что именно спальня не любимой ею лектрисы находится за стеною чулана. Замаскированное досками, заклеенное потом обоями, окно ничем не выдавалось в покое Алины, и та не знала, конечно, что случай дал сопернице возможность следить за каждым её шагом.
Сюда и кинулась теперь экономка, в этот чулан, вместо того, чтобы уйти в свою комнатку и проплакать до утра, как бывало не раз.
Бесшумно раскрыла она дверь, скользнула в чёрную, непроглядную темноту, очутилась мгновенно на груде ковров, но не решилась сразу заглянуть в глазок, откуда слабо пробивалась тонкая-тонкая ниточка света от свечи, зажжённой в спальне француженки.
Негромкий смех, подавленные, прерывистые голоса услыхала сейчас же Анельця. Вот прозвучали долгие, бесконечные поцелуи... Опять смех и говор...
Анельця порывисто прильнула глазом к предательскому отверстию в стене...
Как раз напротив стены увидала она обоих. На низеньком, восточном диванчике сидит Келецкий и держит на коленях девушку, прекрасную в своей бесстыдной наготе. Вот они целуют друг друга... ещё... ещё!.. То, что произошло потом, совсем ошеломило, довело чуть не до безумия и обморока незримую свидетельницу бесшабашной, дикой оргии...
Шатаясь, пылая, как в горячечном бреду, решилась, наконец, Анельця сойти с своих ковров, но у неё подкосились ноги, она беззвучно, мягко скользнула вниз и долго пролежала без памяти.
Несмотря на поздний час, Гагарин, полуодетый, сидел в кресле у постели и ласково встретил Анельцю.
— Спала, курочка? Уж извини... Так мне тошно одному... такая истома... Пальцем бы не двинул... Помоги раздеться... посиди... поразвлеки меня... Ну... живее... Ну... не дуйся... Не люблю я, знаешь... А я за это, гляди... приготовил и подарочек... Ну, живей... раздевай... укладывай... знаешь, как я люблю...
— Я вем, як вельможны кнезь люби! Та она не люби кнезя... не хце тешиць кнезя. От, вольможный и шлёт за бедной слугой... за дурой, уродой Анельцей... И подарунек не мне был зготован... А ей!.. А она не йдёт! Ей там добже... без его мосци!
Зло глядит, криво улыбается Анельця. И не видал Гагарин её такою никогда.
— Что ты вздор болтаешь! Ну, правда, я бы, может, и не стал тревожить тебя... Да Алина больна... Ещё утром я видел! Сам видел! Понимаешь, сам...
— О! Белька штука! Не можно менгцизну обмануц, чи цо?.. Ха-ха!.. Я буду пенць раз на месяц нездрова, ежели не схочу прийти к мосци-ксенжу... Але ж я пришла! Хоц и вем, цо не про Анельцю думал мой пан яснейший... А я таки кохаю пана и не здрадзам пана, як та потаскуха!..
— Здрада?! Это — измена значит по-вашему?.. — насторожившись, переспросил Гагарин.
Никогда раньше полька не говорила ничего подобного; очевидно, что-нибудь особенное заставило её решиться на резкую, отчаянную выходку. И он, глядя в глаза экономке, продолжал:
— Что случилось? Вы раньше душа в душу жили... Или спустя три года ревновать меня к ней вздумала? Так, знаешь сама...
— Вем! Вем!.. У яснейшего пана есть юж нова коханка... Поповна-красуля! То не моё дело!.. Алеж не можно, же бы стерва Алинка пана кнезя дурила... Я любу ясного пана и чту пана кнезя... А та дрань!.. У, подлюга! — совсем визгливо вырвалось у Анельци. — Идзь, пан! Подивись, пан, цо та фря робить може!
И, взяв за рукав Гагарина, она почти насильно подняла его с кресла и повела к дверям.
Сначала он думал прикрикнуть на обезумевшую женщину, но потом неясное подозрение, предчувствие чего-то необычайного, хотя и неприятного для него лично, заставило Гагарина послушно следовать за Анельцей...
Войдя в чулан, он с помощью Анельци взобрался на груду ковров, прильнул глазом к щёлочке и стал глядеть в спальню Алины, где слышалась глухая возня...
Крепко сжались кулаки князя, что-то заклокотало в груди. Гагарин читал и слыхал о всяких мерзостях в области чувственных ласк. Но то, что он здесь увидал, поразило его до глубины души.
