Ничего не сказал отец, увёл в дом бродягу. Сидели долго вдвоём, о чём-то толковали... Потом позвали старого батрака Юхима, который с отцом и матерью из-под Киева сюда приехал лет двадцать тому назад... Потом батрак вышел с бродягой, к себе его повёл, там ему одежду дал получше...
А на другое утро этот бродяга очутился между челядью на поповском дворе. Работает весело, один за пятерых легко справляется, песни такие лихие, чудные поёт... И на баб поглядывает своими зоркими, липкими глазами, от взгляда которых словно жаром в голову ударяет, сердце в груди тише бьётся и замирает, или так колотится, что выскочить готово...
Боялась его сначала красавица. А он словно и не замечал её. Так года два прошло. Узнала она, что это дальний родич отца... Был духовным, расстрижен, в солдатах служил, бежал... Из тюрьмы бежал, чуть ли не клеймо каторжное носит на плечах... И теперь решил искать приюта и отдыха у отца Семёна... Трезвый — неутомим в труде был Сысойко... Но случалось, что запивал он. И тогда распутнее, бесшабашнее человека не было на много вёрст кругом. Драки затевал, один на целую стену парней выходил и разбивал их... Девок силой брал, где ни застанет. Ни одна смазливая баба от него не могла увернуться... И никто по-настоящему не сердился на Сысойку за беспутство и разгул, столько силы и шири, такую незаурядную ясность мыслей даже пьяный проявлял этот загадочный человек...
Года два сторонилась его Агаша, а саму так и тянуло поближе подойти, заглянуть в его глаза, прозрачные и бездонные, в его душу такую извилистую, на другие души непохожую...
Заметил ли он или просто по своей привычке решил сорвать и это запретное яблочко... Но помнит Агаша жаркий, летний день... Она стояла в огороде, у реки, где густо заплетались плети хмеля на тычинах. Обрывая хмель, собирала она лёгкие пахучие шишечки его в решето. Вдруг зашуршали плети, сквозь которые пробирался кто-то быстро и порывисто.
Сысойко встал перед нею, бледный, напряжённый. Ни слова не говоря, обнял её и стал бешено целовать... Выронила девушка решето, крикнуть хотела.
— Попробуй! — зажимая ей рот, шепнул насильник. — Видишь!
Длинный острый нож, вынутый из-за голенища, сверкнул у него в руке.
— Лучше нишкни! Уж коли я не стерпел... Два года маюсь... И не стерпел! Так лучше не кличь никого! Каждого уложу... и тебя... и себя напоследок... Молчи!
Грозит... А сам так её целует, что и без угроз умолкла, сомлела, как обожжённая молнией, девушка...
А когда опомнилась, он ещё в последний раз поцеловал её и шепнул:
— Ужи как же ты люба мне, кралечка... горлинка моя... Ласточка сизокрылая... Жди нынче... приду, как улягутся наши...
Обнял, долгим, жадным поцелуем впился снова в её пылающие губы, в глаза, сразу окружённые тёмными кольцами, и исчез быстро, как пришёл... А она, оправя свой сарафан, волосы, корсаж, разорванный на груди, села на землю и долго сидела так, ошеломлённая, потрясённая, напуганная и счастливая...
Пришёл он в ту ночь, как обещал... И потом приходить стал... И не знала девушка, за что она больше привязалась к этому дикому человеку. За те взрывы чувственных восторгов, какие переживает она с ним, или за его речи смелые, складные, за те необычайные случаи из его бурной жизни, о которых так красиво и красочно говорит он ей в спокойные часы после жгучих ласк...
Одно только тревожило девушку. Живя близко к природе, к домашним животным и к челяди, которая также мало стеснялась во всех своих проявлениях, как коровы и быки отца Семёна, она знала все последствия сближения своего с мужчиной.
— А што, коли я... понесу от тебя, Серёженька! — спросила она однажды друга, вся рдея. — Знаешь, тогда я от стыда руки на себя наложу... В Тобол-реку кинусь! Видит Бог!
— Дура! — спокойно ответил тот. — Разве ж я попущу!
Небось! У меня про вас, девок, снадобье припасено. Всегда при себе есть... Порошочек такой. Видала на ржи таки рожочки черны бывают? Я их сбираю, сушу, натолку и девкам, бабам даю пить, кому нужно... Поняла... Только гляди за собой, не пропусти дней-то... А там без заботы живи!..
Поверила Агаша другу, успокоилась и ещё горячее, беззаветнее стали их ласки...
Сейчас тоже негромко, чтобы не услыхала стряпуха, спящая в кухне, ведёт рассказы свои дружок Агафьи, а она затихла и слушает.
— Н-да... немало пришлось изведать мне... Знаешь... как сказывают: кулику на веку — не привыкать куликать!.. И кнутов, и батогов пробовал... Золото сеял, не потом, кровью его поливал... Все пустое, трын-трава! Одного забыть не могу... За што и в солдаты попал. Жёнка была у нас во дворе... Так себе, не больно пригожа, только тихая... И свалялся я с нею... А отец мой — старик, прокурат, тоже зуб на неё наточил... И застал я их однова!.. Не помню, как и вышло... Ножом по брюху, по белому, по голому полосанул я Марью... Отец и с места двинуться боится: его ли не полосану... А я уж опамятовался, бросил нож, убежал... Ну, стонет баба негромко, жалится: «Ой, матушки мои! За што помираю?..» Попа наутро позвали, пособоровали, причастили... К полудням и отошла. А тут и нагрянули, меня пытать стали: «Как да как бабу зарезал?» Суд был... засудили... Я бежал, в солдаты подался... Много потом всего было... И на войне врагов губил, и так народ хрещёный... А той бабёнки и по сю пору забыть не могу... Вот, равно вижу её брюхо белое, распоротое... слышу, как причитает тихо да жалостно: «Мамоньки, за што погубил он меня? Без времени жисти лишил!» И теперя она мне снится порою. Правда, нешто могла она отцу моему супротивничать, батрачка?.. Не её вина была... А я...
Замолк Задор.
Просто рассказал он этот ужас.
Просто выслушала Агаша. Жаль ей бабу зарезанную. Но не противен, не страшен и тот, кто её зарезал, кто часто людского кровью обагрял свои руки; а теперь этими же руками обнимает её так сильно, гладит её плечи, лицо, упругую, атласную грудь...
И он не виноват, что убивал... Так выходило, так и надо было... по крайней мере, по его словам это видно. А девушка верит словам этого человека, который перед нею ничего не скрывает о себе... Словно бездну чёрную, страшную, распахивает ей душу свою. Многие там гибель нашли... Но не она, Агаша, должна бояться этой бездны. Перед нею смиряется этот неукротимый человек... И ласки его, дикие, жадные, бурные, всё-таки озарены каким-то огнём поклонения и восторга перед красотою тела и души гордой, умной девушки.
Он не скрывает своего поклонения.
— Других я только так... словно петух курочек топчу... А тебя всей душой люблю, моя горлинка! — часто шепчет он ей.
И верит девушка, нельзя не верить ему... И она счастлива... Хотя в то же время чего-то ещё ждёт её душа... Сама не знает чего, но не хватает чего-то в отношениях Задора...
— Скажи, Серёженька, коли любишь по правде меня, как ты можешь ещё и на иных баб да девок зариться?.. Знаю я, слышь... Да и сам ты не таишь...
— А чево мне таить?.. Боюсь я, што ли, тебя ай ково иного? Себя самово — и то не боюся!.. А почему я на девок, на баб такой лютый? Сама суди... Сердечная сухота — одно дело... А телесное озлобление — иное... Ты мне и по сердцу мила... И хочу я быть часто с тобою... Да не во всяку пору оно можно. Я и беру, хто под руки попал... Таков уж норов мой. Себя не перетешешь, как чеку неподхожую. На век такой отёсан, таким и помру... Смолоду у меня на вашу сестру охота неуёмная!.. Да сама видала, каков я?.. Большой да дюжой!.. Работаю за семерых. Тягаться с парнями почну — дюжей меня и нету на полёта вёрст кругом. Впятером одново меня не одолеют. Так и бабу мне не одну, а десяток надобно их! И вина, и елею вволю!.. Сказывал я тебе, каки дела делывали, как из бурсы из киевской утёк. И бродяжил, и воином был, и требы справлял, попил у тутошних у хрестьян, кои священства не приемлют, и... Да што перебирать! И не вспомнишь тово, што творить-то доводилось? Только так скажу: с чёртом не тягался да в петле не висел... Хоша и близко тово было... годков шесть тому назад. Как в Астрахани с казачками с тамошними бунт мы затеяли великой...
