– Все-таки вы раскрыли мне всю интригу, – заметила я.

– Неужели?

– Вот если бы вы не сказали, что у Виттории дель Попцо…

– Дель Поззо.

– А я как сказала? В общем, если бы вы мне не сказали, что у нее был роман с правителем, я могла бы подумать, что эта история совсем о другом.

– О чем же?

Учитывая, что говорили мы едва-едва слышно, чтобы даже случайно не помешать ни актерам, ни зрителям, приходилось постоянно напрягать слух.

– О том, как женщина понемногу влюбляется в мужчину, который убил ее отца и разрушил ее жизнь, а потом узнает, что это все сделал он.

– И что случилось потом?

– Не знаю, – я пожала плечами. – Сначала я подумала, что она убивает его, а потом себя, но это слишком жестоко.

– Дитя, воспитанное на классике.

– Что вы сказали?

– Ты не хотела бы попробовать себя в драматургии?

Я обернулась: Орман улыбался.

– Вы снова надо мной смеетесь?!

– Что ты, Шарлотта, как можно?

– Смеетесь! – воскликнула я. – Вы сегодня весь вечер надо мной смеетесь! А знаете, что? Не стану больше с вами разговаривать.

Я отвернулась к сцене, давая понять, что разговор окончен.

Отношения Виттории и Джанкарло (так звали мужчину, которого она полюбила), развивались стремительно. Несмотря на то, что он собирался жениться на другой, а она запятнала свою честь внебрачной связью, их влекло друг к другу с неудержимой силой. Поначалу они оба противились этому чувству, но запретная страсть оказалась сильнее. Сильнее невозможности таких отношений, сильнее обстоятельств, сильнее сомнений Виттории о том, что его интерес угаснет после первой ночи.

Поймала себя на мысли, что слежу за происходящим, затаив дыхание. Мне одновременно хотелось поддаться соблазну вместе с Витторией, и в то же время… В то же время я отчаянно боялась того же, что и она. Ведь Орман не сказал, что эта влюбленность закончится хорошо.

– Шарлотта, – негромкий голос за спиной. – Отпусти подлокотники, они ни в чем не виноваты.

– Я с вами не разговариваю, – дернула плечом.

– Уже разговариваешь.

Гневно обернулась к нему.

– Разумеется! Я же не могу смотреть, когда вы все время бормочете.

– А я не могу не смотреть на тебя.

– Не можете – не смотрите… что?!

Только сейчас взгляд упал на его руки: он снял перчатки, и почему-то от этого бросило в жар. Инеевая прядь, немного потеплевшая под солнышком плафона, и прядка, падающая на лицо. Никогда раньше Орман не казался мне таким близким.

Таким… соблазнительным.

Осознание этого краской плеснуло на щеки, растеклось по телу. Не жаром, дрожью: странной, волнующей, жаркой. Я не должна была на него смотреть и думать о нем в таком ключе тоже не должна, тем не менее и смотрела, и думала. Особенно когда его пальцы коснулись моего запястья, и тело пронзила острая вспышка предвкушения. Предвкушения другого прикосновения, когда его ладонь снова коснется моей щеки, а губы накроют мои.

– Не смотрите на меня! – возмущенно заметила я. – Так…

– Так – это как?

– Как смотрите вы, – голос сел на пару октав или даже больше.

– А как я смотрю, Шарлотта?

Ух, мы сейчас договоримся.

– Неприлично.

– Нет ничего неприличного в том, чтобы неприлично смотреть на женщину, которая тебе нравится до неприличия.

Он продолжал ласкать меня голосом: идущим из груди, низким. Таким глубоким и сильным, что мне окончательно стало нечем дышать.

– Есть! – воскликнула я. – Знаете, тетушка Эби рассказывала мне про таких, как вы.

– Тетушка Эби?

– Кухарка в доме виконта Фейбера, мы с ней очень дружны. Так вот, она рассказывала, как один непристойный не-джентльмен поднес юной девушке бокал вина, чтобы узнать, что она к нему чувствует, и вывести ее на откровенность.

– И вы считаете, что я хочу того же?

– Разумеется! Но я вам все равно ничего не скажу.

– Вот как? И почему же?

– Потому что вы беспринципный, бессовестный…

– Продолжайте.

– Развратный, – сказала я.

Совсем шепотом.

– Ты даже не представляешь, как это звучит твоими устами, Шарлотта.

Орман погладил мое запястье кончиками пальцев, а потом, совершенно не стесняясь, взял мою руку в свою и коснулся тыльной стороны ладони губами. Легкое, едва ощутимое прикосновение, но пол под ногами пошатнулся (насколько такое возможно, когда ты сидишь), а дыхание сбилось.

– Прекратите, – я отняла руку. – Прекратите немедленно, или я и впрямь вынуждена буду уйти. А мне бы этого очень не хотелось.

И, пожалуй, не столько из-за спектакля…

Ой-й.

Не позволив Орману прочитать мысль в моих глазах, повернулась к сцене. Не позволив себе почувствовать ее по-настоящему… ее или его? Благодаря пузырькам в голове все настолько перемешалось, что я с трудом могла усидеть на месте. Желание поддаться этой провокационной, бесстыдной ласке и продлить ее (пусть даже на глазах у всех, пусть даже на нас никто не смотрит!), боролось с осознанием того, что я не должна допускать таких вольностей. Что бы ни случилось – не должна!

Но Камилла наверняка допускает.

Ох… почему мужчин всегда так тянет к испорченным женщинам? Или это я испорченная излишней моралью?

От таких мыслей щеки алели еще сильнее, я едва успевала следить за тем, что происходит на сцене. А на сцене действительно разыгрались самые настоящие страсти.

Любовник Виттории решил сделать ей предложение, потому что осознал, что не готов терпеть других мужчин рядом с ней (поскольку он был достаточно известен, приемы в его доме были частыми, а она своей красотой и образованностью притягивала все больше мужского внимания). В тот день, когда он собирался подарить ей кольцо, Виттория первая пришла к нему. Она призналась, что полюбила Джанкарло и сообщила, что уходит.

Разозленный, он вышвырнул ее из дома и распустил слух, что их разрыв произошел по причине ее распутства. Он подкупил нескольких именитых вельмож, зависящих от него, чтобы те подтвердили свою связь с ней. Когда эти слухи дошли до Джанкарло, он отказался даже говорить с Витторией.

В момент, когда она одна возвращалась домой вдоль каналов, я почувствовала, что мне что-то капнуло на руку. Потом еще. И еще. Мне всегда говорили, что женские слезы – это недостойная благопристойной мисс слабость, и что плакать, особенно при мужчине, ужасно. Но я почему-то не могла остановиться, хотя и не полезла в ридикюль за платком, чтобы не привлекать внимания Ормана.

– Шарлотта, ты плачешь?

Как? Вот как, скажите, он это делает? Насквозь меня видит, что ли?

– Нет, – хлюпнула я. – Соринка в глаз попала.

– Шарлотт-а-а-а. – Низкий голос, словно… зовущий меня сквозь сон?

Вздрогнула от странного чувства: настолько этот голос был похож на тот, что я слышала в мансарде. Но ведь тогда Ормана в моей мансарде не было, и быть не могло, он даже не знал, где я живу. Не говоря уже о чем-то большем.

Медленно обернулась: Эрик внимательно смотрел на меня.

– Что тебя так расстроило?

– Мужская жестокость.

– Женщины тоже умеют быть жестокими.

– Почему вы все время нападаете?! Я ведь говорила именно о нем. О том, что он мог бы поверить ей, а не сплетням.

– Ты не поверишь, Шарлотта, но сплетни убивают не реже ножа и пистолета. – Он достал платок и, прежде чем я успела отодвинуться, подался ко мне. – А я просто не привык к тому, что ты другая.

Короткое прикосновение пальцами под шелком платка.

Сначала к одной щеке, потом к другой.

– Смотри дальше, – произнес он.

И я смотрела. Смотрела, как ослепленный ревностью и злобой бывший любовник Виттории приказал ее похитить и вывез из города. Как Джанкарло, который все же не смог забыть Витторию, выяснил, почему погиб ее отец. Опомнившись, поехал за ней, чтобы ее спасти. Как бросил вызов похитителю и убийце, как просил прощения и предлагал Виттории стать его женой.

В момент, когда они целовались на мосту, я снова вцепилась в подлокотники, а когда спектакль был завершен, в зале повисла тишина. Такая тишина, от которой даже мне стало не по себе: не хлопал никто. Актеры замерли на сцене, явно не понимая, что происходит.