- Рицка.

И слышит короткий вздох, и пальцы, держащиеся за него, вдруг слабеют и разжимаются, и Соби едва успевает поймать Рицку, сам еле удерживаясь на ватных ногах.

Мне нельзя падать. Если ещё и я упаду, это будет конец. Меня не учили падать.

Рицка. Ты стал выше. Ты, наверное, сильно изменился, Рицка. Для меня время стояло на месте, а ты прожил целую жизнь.

*

Тепло. Не хочется двигаться. Не хочется открывать глаза. Сознание возвращается медленно, осторожно, а в голове приятная тяжесть, хмельная и тоже тёплая. Льющийся откуда-то мягкий свет, какой бывает только от маленьких прикроватных ламп, сумрачно-жёлтый, наполняющий комнату причудливыми тенями.

Нельзя открывать глаза. Откроешь – и всё закончится. И снова будет холодно, потому что зима никогда не кончается. Потому что, открывая глаза, неизменно оказываешься на стерильной, белой больничной кровати или в своей комнате, с колышущимися на зябком ветру шторками цвета лаванды. И ничего не меняется, и холод бесконечен, и только, когда израненное сердце перестанет биться, боль закончится. И будет вечный покой и пение птиц, и прозрачная синева небесной выси, освещаемой косыми скользящими лучами солнца. И, может, будет тепло. Как сейчас.

И вновь Рицка ощущает бегущие по щекам слёзы. Они горячие. И он так давно не плакал, целых шесть месяцев не уронил ни одной слезы. Ему казалось, что так он скорее сможет стать сильнее. И ему казалось, он уже стал сильным. Казалось.

А сейчас он боится даже открыть глаза. И невольно вырвавшийся всхлип уже не остановить. Страшно. Больно.

И кто-то вдруг сжимает его руку, но вместо того, чтобы успокоиться от этого тепла, Рицка вдруг начинает плакать ещё сильнее. Ему казалось в тот момент, что вся боль, всё отчаяние, горечь и бессилие, скопившиеся в его сердце со дня смерти Соби, вдруг решили вырваться, разорвав сердце, растревожив незаживающие раны, причиняя боль, не менее сильную, чем в тот миг, когда он услышал два страшных холодных слова: «Соби погиб».

- Рицка.

По телу пробегает дрожь от звука почти забытого голоса, и Рицка открывает глаза.

Смерть – это то, что человек никогда не сможет осознать до конца и принять не сможет. Смерть – это всегда что-то выше нас.

Вера в вечную жизнь – это крошечная частица вечности в нас, в каждом из нас. И иногда её бывает достаточно, чтобы победить смерть. Потому что, пока есть вера, жизнь всегда сильнее.

Соби сидит на краю кровати, на нём нет очков, и он не смотрит на Рицку. Как в том далёком сне, когда мальчик видел его, сидящего на террасе и смотрящего пустым холодным взглядом на заход солнца. Тот Соби был далёк, по ту сторону ледяной поверхности стекла, а этот Соби тёплый и держит его за руку. Его можно коснуться. Можно обнять. Не боясь проснуться.

И Рицка приподнимается из последних сил, шепчет что-то, чего сам не понимает, тянется к Соби, и сердце замирает, когда Соби находит его и обнимает в ответ. И Рицка вдыхает забытый запах табачного дыма и свежести и шепчет:

- Мне сказали, ты умер.

И Соби вздыхает, его горячие пальцы сминают ткань рубашки мальчика, прижимая Рицку к себе так крепко, сильно, что дышать уже невозможно. Невозможно уже остановить слёзы.

- Всё хорошо, Рицка. Я жив. Не надо плакать.

Но Рицка всё плакал и плакал, ещё сильнее, взахлёб, обнимая, сжимая, царапая, тяжело и судорожно дыша, отпуская на волю всю жестокую, беспрестанно мучавшую его тоску, холодную, чёрную и непосильно тяжёлую боль.

Теперь всё хорошо. Теперь больше не холодно. Самая долгая зима в его жизни наконец закончилась.

*

Сколько времени прошло, они не знали. На улице стихли голоса последних припозднившихся прохожих, но Рицка не мог ещё успокоиться, всхлипывая иногда тихонько, заставляя Соби крепче прижимать его к себе.

- А как же… - Рицка попытался говорить, но голос был хриплый, чужой, непослушный. – Как же ты теперь рисуешь свои картины?

Вздох.

- Я больше не рисую, Рицка.

От слёз мальчик уже не чувствовал глаз, но каждое новое слово Соби вызывало очередную истерику. Пусть лучше вообще молчит тогда. Снова слышать его голос невыносимо. Мёртвые не разговаривают.

- Не плачь. Я привык уже, - и Соби силится улыбнуться, но получается с трудом, и когда Рицка пытается отстраниться и посмотреть на него, Соби отворачивается, закрывая глаза. – Не смотри на меня, Рицка.

- Соби…

- Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня. Видел меня таким.

- Тогда я закрою глаза, - успокаивающе шепчет Рицка, прижимаясь губами к его щеке. – Только не отворачивайся больше от меня, – и он вдруг ощущает губами слёзы, но не свои. Соби плачет. Дрожит. Вздыхает. Сжимает пальцы. Прости.

- Прости меня, прости, прости, - сбивчиво повторяет Рицка. В своих письмах, в своих снах и молитвах он всегда повторял это, без надежды, что Соби услышит его.

- За что? – в его голосе лёгкое недоумение, такое милое, что хочется целовать его и улыбаться сквозь слёзы. Но Рицке кажется, что он уже забыл, как это делать.

- За то, что велел тогда поворачивать. За то, что кричал. За то, что так и не сказал, как сильно люблю тебя. Прости.

И снова вздох и дрожь, как будто Соби силится остановить рыдание. Не открывая глаз, Рицка вытирает его слёзы лёгкими прикосновениями кончиков пальцев.

- Соби… тебе совсем не обязательно казаться сильным. Тебе можно плакать. Я итак знаю, что ты сильный. Самый сильный, самый лучший. Мой Соби.

- Рицка… - короткий судорожный вздох. – Я думал, что умер. Без тебя.

- Прости…

- И ты прости, Рицка. Прости, что оставил тебя. Забыл тебя. Тогда в машине я ведь пообещал не забывать. Я обещал помнить, как ты проколол мне уши, как я сказал, что люблю тебя и пообещал быть твоим, как мы гуляли в парке с фотоаппаратом и сделали много-много счастливых воспоминаний. Я нарушил обещание. Я забыл. Прости меня, Рицка.

- Ничего, Соби, - шепчет Рицка, улыбаясь. – Это всё ничего. Ведь теперь всё хорошо, правда? Теперь ведь нас никто не разлучит?

- Никто и никогда. Я больше не умру, Рицка. Я не обещаю, но ты… просто поверь мне.

- Конечно. Я верю.

Верить, доверять, прощать, получать прощение, избавление. Любить.

Соби находит пальцами его ушки, целует их, шепчет:

- Я так рад, что они целы.

- Вот и не умирай больше. А то пропустишь самое интересное.

- А ты… отдашь их мне? – Соби смеётся.

- Хватит об ушках! Мы год не виделись, так неужели поговорить больше не о чем! – отвечает мальчик, и тут же сам смеётся над своим детским возмущением. С Соби он снова может чувствовать себя ребёнком. С ним это всегда позволено.

- Год, - эхом повторяет Соби. – Какой сегодня день?

- Двадцать первое декабря, - отвечает Рицка деловитым тоном, и снова тихонько посмеиваясь. Он почти забыл, каково это – смеяться искренне.

- Двадцать первое, - снова повторяет Соби. – Тебе же пятнадцать сегодня. А мне даже нечего подарить тебе.

- Глупый! Лучший подарок ты мне уже сделал! И кстати… спасибо за ту цепочку.

И Соби тут же находит цепочку, спускаясь пальцами по его шее, и так хочется открыть глаза, но нельзя. Ощущения туманят голову.

- Мне так жаль, Рицка. Что тебе пришлось пройти через всё это.

- Теперь уже не важно.

И они оба думали о Сеймее, но ничего не говорили о нём. Рицка – из нежелания отравлять безграничное счастье новой болью, Соби – из страха снова очутиться в мире пустоты и холодных комнат, вечно заканчивающихся сигарет и тесных лифтов. Но прекратить думать они не могли. Сеймей – это то, что связывает их. Сеймей – это то, что всегда между ними.

- Знаешь, Соби… Я ведь писал тебе письма. Около полугода. Я всё надеялся на что-то… А потом… - он вдруг осёкся. Потому что потом был Рицу-сенсей и уроки мужества в полутёмных комнатах, и ночное сидение над книгами, и запах чайной заварки. Потому что потом была Осаму и прогулки с фотоаппаратом, и мороженое, и её несмелые, как будто случайные прикосновения, и позвякивание браслетов на её тонких запястьях. Но ни о Рицу, ни об Осаму, Рицка не хотел сейчас говорить. Ему вдруг начало казаться, что он натворил что-то нехорошее, как будто провинившийся в чём-то ребёнок, и сразу стало стыдно, так что хотелось ещё крепче зажмуриться.