Дениз лежала на диване в своей зеленой гостиной, одетая в черное дневное платье с широким красным кушаком. Она грациозно вскочила, услышав от горничной о его приезде.

– Эдвард, как чудесно! Вы себе не представляете, как я скучала!

– Скучающей вы не выглядите.

– Ну… внезапно уже не скучаю, – она приложила ладонь к его щеке. Ее ногти были накрашены под цвет кушака, легкий аромат Cuir de Russie овеял его. – Чаю? Или виски?

– Даже не знаю…

– Дорогой, обязательно выпейте что-нибудь, иначе у Хильдегарды возникнут подозрения.

– В таком случае – виски. Странное имя для горничной.

– Она немка, так что нет. Скажите, когда хватит.

– Полагаю, я хотел сказать, что странно иметь горничную-немку.

– О, в агентстве их пруд пруди. Обходятся не дороже, а работают гораздо усерднее. Их сейчас многие нанимают.

Последовала пауза; Эдвард пригубил виски, а потом, не то чтобы желая узнать, но просто не понимая, как перейти к щекотливому разговору, спросил:

– А что вы читали?

– Новую Анджелу Теркелл. Весьма занимательно, но вы, ручаюсь, не читаете романов, не так ли, дорогой?

– Признаюсь чистосердечно: не читаю.

Он, в сущности, вообще не читал, но, к счастью, она не спрашивала, не то эта подробность добавила бы еще одну песчинку в пригоршню ее незнаний о нем. Чем дольше они были знакомы, тем больше выяснялось подобных вещей.

Она снова расположилась на диване. Со своего места ему был виден ее затылок, изящество которого подчеркивала короткая пышная стрижка…

– Нельзя ли нам пойти наверх, как вы думаете?

– А я уж думала, вы так и не спросите.

В любви она была изумительна – с виду равнодушная, но страстная под этой маской. И неожиданно пышнотелая: в одежде она выглядела по-девчоночьи тонкой, но когда раздевалась, это было совсем другое дело. Он сказал как-то, что ей лучше вообще без одежды, но ничего хорошего из этого не вышло. «Послушать тебя, так я распутница!» – и ее большие светло-серые глаза начали наливаться слезами. Но возможно, дело было не в этих его словах, потому что потом она сказала:

– Насколько я понимаю, ты едешь куда-то в глушь на каникулы.

– Да, – подтвердил он, – кто тебе сказал?

– Я столкнулась с Вилли в парикмахерской. Это было больше недели назад, а ты до сих пор ничего мне не сказал!

Он объяснил, как неприятно ему было расстраивать ее.

– То есть ты просто уехал бы, не предупредив меня?

И тут она расплакалась. Он взял ее в объятия, покачал, заверил, что конечно же нет, как она могла подумать, что он способен на такую гнусность? Разумеется, он не уехал бы, и вообще, это же всего на две недели.

– Я так безумно тебя люблю.

Он знал, что это правда. Он еще раз занялся с ней любовью, и она, кажется, повеселела. «Все серьезно, правда?» – спросила она, и в принципе он был с ней согласен, но напомнил, что ни в коем случае не причинит боль Вилли, ведь он ее тоже любит.

– И она твоя жена.

А ведь еще есть Найджел, славный малый, всей душой преданный ей, – об этом все знали, и он взглянул на часы, чтобы было проще сказать, что ему уже пора – боже милостивый, ты только посмотри, сколько времени, ему и вправду пора. И он ушел, пообещав связаться с ней на следующей неделе, но неделя намечается сумасшедшая. В общем, он сделает все, что сможет.

Полли медленно шагала домой по Черч-стрит, прижимая к себе неряшливый газетный сверток с купленными подсвечниками. Стоял дивный солнечный вечер, небо было голубое, такой нежной голубизны, и люди выглядели по-летнему. Люстры в лавке миссис Крик таинственно поблескивали, переливались неземным синим и зеленым сиянием. Полли задумалась о том, кто их покупает: она еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь выносил из лавки люстру, и решила, что, наверное, лакеи приходят в самую рань и доставляют их во дворцы. Огромные бидоны стояли у молочной лавки, изнутри выложенной такой красивой зеленой с белым и кремовой плиткой. Полли уже решила, что одна комната у нее в доме будет в точности как эта молочная лавка, но не для того, чтобы продавать молоко, а просто чтобы сидеть в ней и рисовать. Луиза предложила держать в ней жаб, им там было бы так уютно и прохладно, но Полли собиралась держать в своем доме только кошек – белую и черную с белым, как у колдуньи, и с длиннющими усами. Потому что Помпей к тому времени, наверное, умрет, он ведь уже старый, не меньше восьми лет, по словам ветеринара, и его уже четыре раза сбивали машины, если не переезжали совсем; кончик хвоста у него был сломан и загнут крючком, двигался он неуклюже для кота. Полли строила планы, стараясь не думать о том, как он умрет, но то и дело возвращалась мыслями к нему и чувствовала, как в горле встает горячий ком. И даже если Помпей проживет еще восемь лет, к тому времени своего дома у нее еще не будет. На его покупку она скопила двадцать три фунта четырнадцать шиллингов и шесть пенсов, но дома же стоят сотни фунтов, значит, придется ей спасти кому-нибудь жизнь, или нарисовать великолепную картину, или летом найти зарытый клад, чтобы хватило денег. Или построить дом. А в саду будет могилка Помпея. Она уже свернула на Бедфорд-Гарденс и теперь была почти у дома. Глаза она вытерла обрывком газеты и сразу захотела рыбы с картошкой, которой от нее пахло.

Ей пришлось положить подсвечники и тарелку, чтобы отпереть дверь. Парадный вход вел прямо в длинную гостиную. Мама играла Рахманинова, одну из прелюдий, очень громко и быстро, и Полли сидела тихонько в ожидании, когда она закончит. Пьеса была знакомой, мама часто разыгрывала ее. На столе у дивана стоял поднос с чайной посудой и нетронутой едой – сэндвичами с анчоусной пастой «Услада джентльмена» и кофейным кексом, но Полли знала: приняться за еду сейчас – значит заявить о своей немузыкальности, а этого ее мать просто не могла допустить, поэтому и ждала. Когда пьеса кончилась, она воскликнула:

– Ой, мама, ты правда делаешь успехи!

– Ты так думаешь? Уже лучше, да?

Ее мать поднялась из-за рояля и медленно поплелась через всю комнату к Полли и чаю. Она была чудовищно толстой – не вся, а только живот, и Полли знала, что через несколько недель у нее появится братик или сестричка.

– Налить тебе чаю?

– Будь добра, дорогая, – она тяжело опустилась на диван. Платье на ней было льняное, полынно-зеленое, нисколько не скрывающее беременность.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Немного устала, но, разумеется, дорогая, со мной все хорошо. У тебя с сегодняшнего дня каникулы?

– Нет, с завтрашнего. А сегодня мы закончили «Отелло». Вы куда-нибудь идете вечером?

– Я же тебе говорила, что идем. В Куинс-Холл. «Отелло» – необычный выбор пьесы для детей вашего возраста. Мне казалось, гораздо уместнее был бы «Сон в летнюю ночь».

– А мы читаем все подряд, необычное в том числе, мама. По выбору Луизы. Понимаешь, мы обе выбираем что-нибудь.

Забавно: со взрослыми приходится повторять по многу раз одно и то же. Наверное, поэтому младенцы рождаются с такими большими головами: голова не меняется, а человек растет, и это значит, что места для запоминания больше не становится, и чем дольше живешь, тем больше забываешь. Как бы там ни было, вид у мамы усталый, синеватые круги под глазами, и все лицо зеленовато-бледное, а живот под платьем как воздушный шар. Было бы гораздо лучше, если бы дети появлялись из яиц, но, с другой стороны, люди не так устроены, чтобы их высиживать. Правда, можно обложить их горячими грелками…

– Полли! Я уже второй раз тебя спрашиваю: что это за грязная газета?

– А, там вещи из антикварной лавки рядом с зоомагазином.

– И что же у тебя там?

Полли развернула тарелку и показала. Потом принялась разворачивать подсвечники. Успеха они не имели, на это она и не рассчитывала.

– Не понимаю, зачем ты продолжаешь покупать эти странные вещи. Зачем они тебе?

Врать Полли не умела, поэтому не ответила.