В холле Эдвард, получив от Вилли поцелуй, а от Филлис – свой серый хомбург[6] (будь сейчас любое другое время года, она помогла бы ему надеть пальто), взял номер «Торговли лесом» и вышел. Перед домом его ждал черный блестящий «бьюик». Привычная и мгновенная картина: Бракен, только что неподвижный на водительском сиденье, словно восковая фигура, при виде Эдварда вдруг выскакивал из машины, как подстреленный, и возвышался над задней дверцей, открывая ее для пассажира.

– Приветствую, Бракен.

– С добрым утром, сэр.

– На пристань.

– Слушаюсь, сэр.

После этого краткого обмена репликами, каждое утро одинаковыми, если только Эдварду не требовалось куда-нибудь в другое место, все разговоры прекращались. Эдвард удобно устраивался на сиденье и принимался лениво листать журнал, но не читал его, а перебирал в уме дела предстоящего дня. Пара часов в конторе, просмотр почты, потом выяснить, как там шпон из вяза, несколько штабелей которого они закупили у старого моста Ватерлоо. Древесина сушилась уже год, а распил начался лишь на прошлой неделе, и теперь им наконец станет известно, чем обернутся предчувствия Старика насчет нее – удачей или бедой. Любопытно. Потом обед в его клубе с парой ребят с Большой западной железной дороги: Эдвард почти нисколько не сомневался, что результатом обеда станет внушительный заказ на красное дерево. Днем заседание правления компании, Старик, брат, подписать письма, а если останется время выпить чаю вместе с Дениз Рамзи, обладательницей двух достоинств: мужа, часто уезжающего по делам за границу, и отсутствия детей. Но как и любые другие достоинства, эти имели оборотную сторону: располагая избытком свободного времени, Дениз была чересчур влюблена в Эдварда, а ведь между ними и не предполагалось ничего «серьезного», как она выражалась. Может, ему вообще не хватит времени повидаться с ней сегодня, надо же еще заехать домой, переодеться к театру.

Если Эдварда спросить, любит ли он свою жену, он ответил бы, что, разумеется, любит. И не добавил бы, что, несмотря на восемнадцать сравнительно счастливых и комфортных лет и троих очаровательных детей, Вилли, в сущности, не поклонница интимной стороны жизни. Довольно распространенное явление у жен: один товарищ по клубу, бедняга Мартин Слокомб-Джонс, однажды поздно вечером после бильярда и обильных возлияний превосходного портвейна признался, что его жена настолько ненавидит это, что подпускает его к себе, лишь когда хочет ребенка. А ведь она чертовски привлекательная женщина и вдобавок, по словам Мартина, прекрасная жена. Во всех прочих отношениях. У них уже пятеро детей, и Мартин сомневался, что ей захочется шестого. На его беду, Эдвард посоветовал ему поискать утешения на стороне, но Мартин лишь уставился на него скорбными карими глазами и возразил: «Но ведь я люблю ее, старина, и всегда любил. Ни на кого больше даже не глядел. Ну, вы же знаете, как это бывает». И Эдвард, который не знал, ответил, что само собой, знает. Так или иначе, этот разговор послужил ему предостережением насчет Марши Слокомб-Джонс. Ну и пусть: хоть он и был непрочь приударить за ней, найдется много других девчонок, за кем можно приударить. Какой же он все-таки счастливчик! Вернулся из Франции не только живым, но и сравнительно невредимым! Правда, зимой грудь иногда пошаливала после жизни в окопах, над которыми, бывало, неделями висел газ, но в остальном… А после возвращения он сразу приступил к работе в семейной компании, познакомился на одном из званых вечеров с Вилли и женился на ней, как только истек срок ее контракта с балетной труппой, а сама она согласилась с требованием Старика раз и навсегда бросить карьеру. «Нельзя жениться на девчонке, голова у которой забита другими вещами. Плох тот брак, который женщина не считает своей единственной карьерой».

Конечно, взгляды у Старика сугубо викторианские, но, так или иначе, этим многое сказано. Глядя на собственную мать, а на нее он смотрел нечасто, но с большой любовью, он видел в ней точное отражение отцовских взглядов: женщину, которая невозмутимо справлялась со всеми семейными обязанностями и в то же время не растеряла страстных увлечений своей молодости – занималась и работой в саду, который обожала, и музыкой. Даже теперь, когда ей перевалило за семьдесят, она была еще в состоянии исполнять дуэты с профессиональными музыкантами. Не умея распознавать изощренные и глубокие нюансы темперамента, отличающие одного человека от другого, он и впрямь никак не мог понять, почему Вилли не в силах быть такой же счастливой и всем довольной, как Дюши. (Викторианская склонность его матери к простой и скромной жизни – никаких роскошеств в еде, никаких излишеств и претензий во всем, что касается ее собственной внешности или убранства дома, – давным-давно снискала ей прозвище «Дюшесс», которое ее дети сократили до «Дюш», а внуки удлинили до «Дюши»). Ну а он никогда и не запрещал Вилли иметь собственные увлечения: заниматься благотворительностью, ездить верхом и кататься на лыжах, загораться желанием учиться играть на всевозможных музыкальных инструментах, осваивать рукоделие: прясть, ткать и так далее, а когда думал о женах братьев – Сибил слишком ученая, Зоуи слишком капризная, – ему казалось, что он неплохо устроился…

Кузина Луизы, Полли Казалет, появилась за полчаса до начала уроков, поскольку они с Луизой собирались делать крем для лица из яичных белков, мелко нарубленной петрушки, гамамелиса и капельки кошенили для розового оттенка. Результат назвали «Wonder-кремом», Полли изготовила красивые этикетки, чтобы приклеивать их к баночкам, позаимствованным у матерей. Крем в форме для пудинга был спрятан в садовом сарае. Кузины рассчитывали продавать его тетушкам и другим родственницам, а также Филлис, но по сниженной цене, так как знали, что денег у нее немного. Цену на баночки все равно предстояло назначить разную, потому что все они отличались по форме и размеру. Луиза вымыла их все в том же садовом сарае. Работу пришлось вести там потому, что Луиза стащила шесть яиц из кладовой, а заодно и взбивалку для них, пока Эмили ходила за покупками. Часть желтков скормили принадлежащей Луизе черепахе, которой угощение не слишком понравилось, даже когда его смешали с ее любимыми одуванчиками из сада Полли.

– По-моему, вид у него какой-то странный.

Обе снова присмотрелись к крему и втайне пожелали, чтобы он выглядел хоть немного получше.

– Зря мы положили в него кошениль – он стал такой зеленый.

– Кошениль дает розовый цвет, глупая.

Полли покраснела.

– Знаю, – соврала она. – Плохо то, что он слишком жидкий.

– Но это еще не значит, что от него нет пользы для кожи. Все равно со временем загустеет.

Полли отложила ложку, которую принесла, чтобы раскладывать снадобье.

– Это зеленое – не петрушка: на нем какая-то корка.

– Так и должно быть.

– Думаешь?

– А как же. Вспомни девонширские топленые сливки.

– Может, стоит испытать его на себе, а уж потом продавать?

– Да перестань трястись! Ты наклеивай этикетки, а я буду раскладывать. Этикетки классные, – добавила она, и Полли снова покраснела. На этикетках значилось «Wonder-крем» и пониже: «Обильно наносить на ночь. Вы будете поражены тем, как изменится ваша внешность». Для некоторых баночек этикетки оказались велики.

Мисс Миллимент прибыла до того, как они справились с работой. Обе сделали вид, будто не услышали звонок, но Филлис пришла за ними.

– Ей продавать бесполезно, – пробормотала Луиза.

– Ты же говорила…

– Да я не про Филлис, а про мисс М.

– Боже, только не это! Все равно что возить уголь в Ньюкасл, – Полли не всегда улавливала смысл выражений.

– «Уголь в Ньюкасл» – это значит, что мисс М. и так красавица писаная, – и обе покатились со смеху.

Мисс Миллимент, женщине выдающейся доброты и ума, досталось лицо гигантской старой жабы, как однажды высказалась Луиза. А когда мать упрекнула ее в черствости, Луиза возразила, что любит жаб, хоть и понимала, что это нечестно, ведь лицо, которое вполне подходит жабе, не годится для человека. С тех пор внешность мисс Миллимент – безусловно примечательную – Луиза обсуждала только наедине с Полли, вдвоем они сочинили для нее полную трагедий биографию, точнее, биографии, поскольку никак не могли прийти к единому мнению насчет вероятных злоключений мисс Миллимент. Неоспоримым фактом была ее глубокая древность: Вилли, гувернанткой у которой она служила, признавалась, что уже тогда мисс Миллимент казалась старой, а бог свидетель, это было давным-давно. Мисс Миллимент произносила «химеист» и, конечно, «химейя» вместо «химия», и однажды рассказала Луизе, что в юности собирала шиповник на Кромвель-роуд. От нее пахло затхлой и душной старой одеждой, особенно усиливался запах, если наклониться к ней, чтобы поцеловать, что Луиза в знак раскаяния заставляла себя делать регулярно с тех пор, как сравнила ее с жабой. Мисс Миллимент жила в Стоук-Ньюингтоне, приходила пять раз в неделю по утрам давать им уроки в течение трех часов, а по пятницам оставалась на обед. Сегодня на ней был бутылочно-зеленый костюм из джерси «локнит» и маленькая, бутылочно-зеленая соломенная шляпка с репсовой лентой, сидящая над очень тугим пучком сальных седых волос. Утро началось, как всегда, с полуторачасового чтения Шекспира вслух.