Учиться лучше после двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто третьего я не стала. В этом плане я ничуть не отличалась от своих сверстников – мое чистописание было «грязнописанием», математика – кибернетикой, а пение… То, что я до мелочей запомнила продемонстрированные нам портреты бородатого Чайковского и лысоватого Шаинского, никак не отразилось на моей способности правильно воспроизводить мелодии. Я не была круглой двоечницей, но и с отличниками не имела ничего общего.

Несмотря на то что я не блистала умом и сообразительностью, люди умудрялись находить что-то уникальное в девочке с диагнозом – гипермнезия. Повышенная способность к запоминанию и воспроизведению информации приводила в восторг многих, но на этом мои таланты заканчивались. Я легко могла вспомнить, что на мне было надето третьего мая тысяча девятьсот девяносто второго года (девяносто третьего или восемьдесят девятого, не суть), какой в этот день была погода и что мама готовила на ужин, но мне с трудом удавалось выучить стихотворение, а тем более таблицу умножения. Моя память работает по собственным правилам, которые я не в силах контролировать. Лучше всего мне запоминаются МОИ внутренние ощущения и чувства, МОИ переживания, прожитые МНОЮ дни.

Каждый СВОЙ прожитый день я помню так, будто это было вчера, и тихо радуюсь, что мой мозг все же не безграничное хранилище еще и чужого хлама.

В детстве обо мне часто писали в газетах, я была второй по значимости достопримечательностью родного городка. Первой являлась расформированная в 1985 году тюрьма строгого режима «Сизый голубь». Название свое она получила из-за схожего с этой оседлой птицей окраса. Так, по крайней мере, на протяжении долгих лет утверждал экскурсовод, изо дня в день просвещающий по этому поводу десятки туристов: «Именно эти прекрасные птицы придерживаются определенной небольшой территории и не перемещаются за ее пределы. Естественно, «сизый голубь» не единственная птица, которой ни к чему длительные и утомительные миграции, но, как вы можете наблюдать, бетонная стена высотой в пять метров, изолирующая заключенных от внешнего мира, окрашена именно в сизый цвет. Не серый или черный, а темно-серый с синевато-белесым отливом, точь-в-точь как окрас голубиных перьев».

Прогулка по месту не слишком живописному должна была прийтись по душе туристам, для чего и требовалось изощряться, экскурсовод справлялся с этой задачей как мог. Неприятный исхудавший старик в «подстреленных» из-за тугих подтяжек брюках, открывающих верх застиранных грязно-белых носков, будто заевшая пластинка, изо дня в день, а иногда несколько раз на дню повторял заученную речь. Казалось, заставить его замолчать может лишь смерть или паралич всего тела, лишь в этом он найдет спасение, освобождение от этой чертовой работы. У старика-экскурсовода на лице было написано, как сильно он ненавидит всех толпящихся зевак, за счет праздного любопытства которых вынужден выживать. «Сизый голубь» – его личный Алькатрас, который покинули все заключенные, кроме него. До отведенного ему конца старик день за днем будет послушно отбывать в нем свое наказание. Это лучшее, на что он мог рассчитывать после двадцати пяти лет отсидки. Кому нужен сотрудник зэк?

Мне едва исполнилось десять, когда я впервые посетила тюремный двор. Случилось это пятого июня девяносто седьмого года. Погода была солнечная, воздух пропитан ароматом жасмина. Большинство моих ровесников пропадали на берегу озера, а я не придумала ничего лучше, чем развлечь себя с помощью «Сизого голубя». С моего дня рождения еще не прошло и недели. Подаренные бабушками деньги потратить я не успела, так что за входной билет могла спокойно заплатить из своего бюджета. Втайне от родителей (мама запрещала мне приближаться к этому «грязному» месту, хотя я не единожды сообщала, что безумно хочу познакомиться со второй достопримечательностью нашего городка), я уверенно шагнула за огромные сизые ворота. Я попала в запретный мир, отчего чувствовала себя бунтаркой. Мне было интересно все. Я с любопытством заглядывала в пустующие камеры, охотно сравнивала столовую заключенных со школьной, активно представляла, чем во время прогулок во дворе занимались осужденные. Но на обратном пути я никак не могла избавиться от навязчивой мысли: будто посетила лекцию по орнитологии, а не прикоснулась к чему-то чертовски «грязному». А еще мне было ужасно жаль злобного старика, который не жил, а отбывал наказание.

Сейчас, когда я занимаю койку в реанимации ожогового отделения, у меня не осталось ничего, кроме заевшей пластинки собственных воспоминаний. Я потеряла семьдесят пять процентов кожи и шикарную шевелюру. Моим повязкам позавидовала бы любая мумия. В последний раз мои глаза были открыты тридцать первого мая, и будет ли у меня еще когда-либо возможность и способность их открыть, я не знаю, но у меня по-прежнему есть ОНИ – воспоминания. Память не сжечь, не утопить, не убить, пока функционирует мозг, а с моим «счастьем» его не просто вырубить.

К привычной душевной боли теперь присоединилась ее подружка – боль физическая. Обезболивающие не спасают. Дьявольски острые булавки прокалывают каждый миллиметр обугленного куска мяса, в который я превратилась. Но эта боль ничто по сравнению с той, которую я несла в себе практически всю жизнь и которой подавилось даже сильнейшее пламя.

Люди и не догадываются, как много они способны забыть и на самом деле забывают. Выражение «Я незлопамятный, но память у меня хорошая» всегда вызывало у меня ироничную улыбку. Знали бы вы, товарищи, что значит «хорошая память», но вам повезло больше, чем мне. А бабушка, папина мама, твердила: «Этот проклятый склероз!» Все бы отдала за подобное проклятие.

Никто не догадывается, какое это счастье – способность забывать. Это не ценят, как не ценят способность дышать и не задумываться над каждым вздохом, от которых зависит жизнь. Способность терять кусочки воспоминаний такой же незаметный процесс, но тоже жизненно необходимый.

«Время лечит» – миф. «Лечат» новые воспоминания, которыми ежедневно наполняется ваш мозг и успешно «архивирует» все то, что давно прожито. Прикоснетесь вы к минувшей и давно пережитой боли или нет, зависит только от вашего желания заглянуть в «архивы» мозга, а так боль безобидно лежит на хранении долгие годы. Как затонувшие в прошлых веках корабли – они точно где-то есть, но только единицы из нас опускаются на дно океана в их поисках. А в моей голове, скорее всего, сломан этот «архиватор», и у любого прожитого мною дня нет срока давности, все они свежи. Мои «корабли» идеальны, они не умеют тонуть, и в какой-то момент места в океане извилин стало катастрофически недоставать. Произошло абсолютно предсказуемое столкновение и взрыв. Без жертв, к сожалению, не обошлось.

23 апреля 1994 года (первый класс, шесть лет)

На мне джинсовый сарафан малинового цвета с белым, неправильной формы, пятном на правом накладном кармане. Пятно и карман практически одного размера. А под карманом еще два крошечных пятнышка, каждое не больше горошины. Их присутствие нисколько не унимает прелести наряда в целом. И для меня, взрослой, эти пятнышки имели бы большое значение, служа проводниками в тот самый день, когда появились на сарафане. Так было бы, если бы я нуждалась в подобных проводниках и спустя много лет, перебирая хлам на чердаке родительского дома, наткнулась на эту милую детскую одежку. Но это не обо мне.

Двадцать пятого августа девяносто третьего года, когда мама порадовала меня прелестной обновкой, я радостно натянула сарафан и понеслась через зеленую лужайку к соседскому дому. Но споткнулась о торчащий из земли неизвестного происхождения небольшой пенек, стремительно полетев лицом в траву. Мне безумно хотелось похвастать перед лучшей подружкой Зоей своей обновкой и доказать, что ее, обычного синего цвета, джинсовое платье намного хуже, но…