А может, и правда, нравится, устало подумал Он, и я совершенно запутался. Нет, Он тут же оборвал себя, даже сама мысль уже есть ошибка, разве тебе недостаточно Знаков, и ты недостаточно набил колени. Да нет! нет! Тысячу раз – нет!
– Ты… ты… не представляешь, каким стал… – обреченно выдохнула жена.
– Послушай, – терпеливо произнес Он, сам удивляясь своей выдержке, – у нас совсем мало времени, чем раньше мы отсюда уберемся…
Нет, ее невозможно было сбить так просто с толку, и Он знал это.
– Во мне все копится, копится… – пожаловалась она, – а ты совсем ничего не замечаешь…
Да замечаю я все, хотел возразить Он, но ничего не сказал, а потянул за собой. И Африканец, беспокойно сидящий перед ними на тропинке и то и дело приподнимающий зад и перебирающий лапами, сорвался и скрылся впереди за кустами. Кусты были по-осеннему никлыми с вялой бледной листвой, и бежать пришлось совсем немного – до каменного забора, где они отворили скрипучую калитку, перед которой, пританцовывая, поджидал Африканец, – через узкий двор, застроенный верандочками с тюлевыми занавесками, покорно ждущими чьей-то руки, какими-то сараями и курятниками с распахнутыми дверцами, – к воротам, которые выходили на проезжую часть улицы.
Здесь они остановились, и Он достал пистолет. У него был тяжелый надежный «Браунинг» модели GPDA с удобной рифленой рукояткой. Настолько удобной, что стоило сунуть руку за пазуху, как он сам ложился в ладонь и большой палец занимал привычное место поверх предохранителя.
Улица была пуста. Она убегала далеко вниз, почти к самому устью реки, где мутная вода с гор широким разливающимся потоком отмечала свой путь в глубине залива; дальше, за шапками толстоствольных платанов, раскидистых сосен и низкорослых пальм, полукольцом набережной и стройных линий причалов с выброшенными на берег прогулочными катерами, чуть выше в гору, виднелись: старый город с незаметными отсюда, а на самом деле – с черными выгоревшими кварталами и улочками, усыпанными закопченной битой черепицей, блестевшая на солнце колокольня и уж совсем дальше, за складками горок, на фоне неба, – громадный корпус гостиницы.
Он рассматривал все это и пытался угадать, по какой дороге лучше всего уходить, по главной ли – через центр с долгим, затяжным подъемом между домами и по серпантину кривых улочек. И представил, как их джип натужно ревет на поворотах и будит всю эту сволочь, засевшую неизвестно где. Или же через рынок, тихонечко с горки, почти через всю набережную, мимо остова гостиницы.
И так и так было плохо, ибо если они зацепятся, то могут перехватить его и в самом городе, и в равной степени там, дальше, когда они начнут подниматься от ботанического сада к белой колоннаде, где будут видны со склона, поросшего редкими соснами, как на ладони. Был еще и третий путь – назад, в ту сторону, откуда они приехали.
Так ничего и не решив, Он перебежал на другую сторону первым, как в гангстерских фильмах, держа улицу под прицелом, и спрятался в арке проходного двора, а следом перебежала жена, придерживая Африканца за ошейник, и улыбнулась той улыбкой, которая так нравилась ему в ней и которая была свидетельством того, что все, что случилось после выстрела, уже неважно да и не должно быть таковым, оттого что она знает это, и вспышка ее не имеет и не должна иметь никакого значения, ибо она все понимает и прощает его.
Она перебежала – и ничего не случилось. Он даже немного обрадовался. В сущности, она всегда удивляла меня, подумал Он облегченно, даже после худших размолвок – сколько бы лет ни прошло, и всегда заставляет держаться в форме. Это похоже на допинг перед гонгом или – на глоток коньяка, отличного коньяка.
Но сколько бы такое ни повторялось, мне всегда трудно угадать в ней это, потому что, сколько ты ни выходил на ринг или ни пил коньяк, это всегда сохраняет свой вкус и каждый раз вкус новый и к нему невозможно привыкнуть, и я рад этому. Я всегда знаю, еще подумал Он, что она никогда не изменится, иначе она не была бы сама собой.
– Знаешь что… – сказал Он, повернувшись, – ты просто… просто…
– Что просто? – спросила она, улыбаясь объяснению мужа в любви.
– Просто…
– Ну что, просто?
– Просто, и все! – сказал Он.
И она засмеялась.
– Ты так ничего и не решил?
– Мы сейчас уедем отсюда, – сказал Он. – Сядем в машину и уедем.
– Туда, где снег? – спросила она.
– Да, – сказал Он. – Мы будем ходить на лыжах и пить горячее вино.
– Но вначале я хочу пожить на островах.
– Мы возьмем любой катер и отправимся на любой остров. Там полно грибов.
– Как здорово! – воскликнула она.
Неужели когда-нибудь нам наскучит такая жизнь, подумал Он.
– Я хочу туда, где совсем маленькие деревья и комары.
– Я тебе это обещаю, – великодушно сказал Он.
– С-с-с… – произнесла она, прижав палец к губам, – слышишь? – и замерла.
Африканец остановился и посмотрел вверх на влажные крыши.
– Слышишь? – спросила она еще раз.
И тогда Он различил слабое жужжание – настолько слабое, что оно едва пробивалось в настоявшейся тишине смолистого воздуха, разбавленного редкими криками чаек на пристани, где они селились плотной колонией, ссорившихся ворон в соседнем проулке, шелесте и цоканье перебегающей по веткам кедра белки.
Машина, решил Он, и не более чем в двух километрах.
– Бежим! – крикнул Он.
И они, свернув за угол, вбежали во двор двухэтажного дома, где у них в гараже стояла машина; и она, прижавшись к стене, пока Он возился со створками ворот, произнесла:
– Ты когда-нибудь меня загонишь…
Теперь Он чувствовал, что начинает проигрывать. И еще не отдавая себе полностью отчета в этом, лихорадочно думал, что это плохо – хотя бы оттого, что все происходит не так, как хотелось бы. В спешке у него никак не ладилось с засовом. Может быть, они выследили нас на западном побережье, где мы не осторожничали, подумал Он, или еще раньше в тех крохотных городках, где было много солнца и винограда на рыжих склонах и где мы задержались так долго, пока это не надоело и нерусский пейзаж не приелся и захотелось чего-то попроще, неизысканного, родного. Или это просто случайность. Хотя в этом мире случайностей нет. Но откуда они взялись, черт возьми, эта новая популяция кретинов с ружьями, словно весь мир сбесился. И Он снова почувствовал, что сегодня утром преступил черту и каждый шаг теперь ценен, как жизнь.
Наконец Он распахнул ворота и попал в гараж. Машина была на месте. Видавший виды кузов с багажником на крыше и двумя канистрами для воды по бокам, но мотор – мотор был, как зверь – в триста двадцать лошадиных сил, обкатанный и проверенный на том, что называлось теперь дорогами после того, как последний раз человеческие руки прикасались к ним лет десять назад. И шины были новенькие, поставленные всего неделю назад в гостиничном гараже где-то в Альпах. В полумраке они радовали глаз зубчато-правильными выступами и походили на башни крепостной стены.
И тут Он вспомнил, что в доме у них остались вещи: рюкзак, спальники и примус с какой-то мелочевкой.
– Ты посиди, – сказал Он, – я мигом, – и уже заскакивая в два прыжка на крыльцо, – под мышкой тяжело хлопнул пистолет – краем глаза увидел, как Африканец, перемахнув через сиденье, бросился следом за ним.
Рюкзак Он нашел сразу. Бросил в него фляжку и ту сумочку, в которой жена держала косметику. Потом вспомнил, что палатка и спальники лежат на веранде, и заскочил туда. И когда уже укладывал вещи, какое-то движение по ту сторону стекол привлекло его внимание, и Он увидел, что вдоль стены, выложенной гранитными валунами, поросшими подушками яркого мха, на полусогнутых крадутся две фигуры, а чуть дальше, влево, из-за закругления, выглядывает передок машины.
Он почти уже вытащил пистолет, когда они оба разом выстрелили в распахнутые ворота.
«Бух-х-х!..»
Дослал первый патрон.
«Бух-х-х!..»
Вышиб стекло.
«Бух-х-х!..»
Выстрелил первый раз в этот грохот и сразу же еще раз и еще, потому что в том, в которого Он целился, как в заколдованном, ничего не менялось – он оставался все так же сосредоточенно-нацеленным туда – на ворота, прикрытый деревянным прикладом винтовки. Но в следующее мгновение с ним что-то произошло, – настолько противоестественная текущему порядку метаморфоза, сродни тайному союзу или сговору, словно кто-то третий, выступающий главным распорядителем жребия, отдернул занавес, – и Он понял, что попал. Попал еще и потому, что убийца, не меняя позы, начал оседать, а тот, второй, который остался цел, не понимая, откуда стреляют, озираясь, бросился под защиту дома. И тогда Он подпустил его вплотную и вышиб ему мозги прямо на мостовую. А лежащий у стены еще шевелился и пробовал ползти, и, наверное, путь к машине казался ему бесконечно долгим.
