А Катя распрямилась, взяла ручку и прямо набело решила несколько примеров на языке других столбиков, которому её тоже учили:

Катя отдала тетрадь собирающей контрольную дань Веронике Евгеньевне. Классная подошла к проигрывателю, сарделечными пальцами скормила диск и шмякнула на кнопку. Заиграл вальс. На площадку перед доской вышли топтаться несколько пар девочек. В том числе Лара с Викой Ивановой. Кате было почти всё равно. Вероника Евгеньевна следила за танцующими и сытно кивала головой в такт. Катя вспомнила, что нужно позвонить маме, но это означало идти в учительскую сквозь толпу невыросших, разговаривать с выросшими и просить. Она решила на следующей перемене сходить позвонить и сходить в туалет или сходить в туалет, а потом позвонить. Вальс убаюкивал её, страшно невыспавшуюся. Катя обняла разрисованную поверхность парты и разместила на левом локте голову с колтунами и петухами. Те улеглись, сонно распределившись по хозяйкиному черепу. Катя закрыла глаза.

Она никогда не разрисовывала и не ковыряла парт. Этого ведь нельзя было делать. Впереди вальсировала доска с тучным стихотворением Пушкина, которое то выстраивалось в столбик, то ползло в строчку. Ещё в левом нижнем краюшке доски тихонько подёргивалось маленькое слово «варежки» и резало Кате её закрытые для сна глаза. Внезапно что-то мелкое больно ткнулось в плечо. Катя проснулась, приподняла голову и увидела обслюнявленный бумажный комок, валяющийся в проходе. Она нахмурилась, повертелась по сторонам и вдруг застыла, дальше полностью выпрямилась, будто и не засыпала никогда на этой перемене. Впереди, перед доской со всё ещё написанными на ней математическими столбиками, танцевали Лара и… Сомов. По бокам двигался ещё кто-то, но Катя их не различала. Все её внутренности, от головы до ступней, принялись медленно переворачиваться внутри кожи, скрипя, похрустывая и принося ужасную боль.

Сомов держал Лару в руках, как чашку горячего и вкусного какао. Он сбился с ритма, и Лара ласково рассмеялась. Колючая, мохнатая, немытая злость впилась в Катю своими тонкими и длинными зубками. За всю историю их дружбы Лара часто бросала Катю во время чего-нибудь Катиного плохого. Плохое никогда не касалось Лары. Она не защищала подругу от Сомова, классной, других невыросших и выросших. Вела себя так, будто это не её дело. Но никогда ещё Лара не вела себя так подло. За всю историю их ненависти Сомов обзывал Катю, смеялся над ней, натравливал на неё класс и учителей, но никогда ещё не забирал у неё ей принадлежащего. А кроме Лары, у Кати ничего и не было. Она была уверена, что Сомов пригласил Лару не по собственному настроению, а специально, чтобы у Кати стали переворачиваться органы внутри кожи. И Лара специально танцевала, странно смотрела, похихикивала, чтобы у Кати переворачивались органы внутри кожи.

Лара улыбалась Сомову, так, будто ей одновременно приятно и стыдно. Сомов топтался хуже Вики Ивановой, даже хуже Кати: одним деревянным массивом, постоянно теряя ритм и наступая Ларе на ноги. Но Лара не кривилась в кислом недовольстве и не проговаривала приказов и инструкций, как обычно в таких случаях. Она нежно хихикала. Лара и Сомов принялись растворяться в воздухе. «Глаза отрываются от мозга», – это так подумала Катя, потому что помнила по картинке разобранного на органы человека, что глаза приделаны к мозгу специальными кровяными верёвочками. Дыхательная трубка (Катя забыла, как она называется) от поворачивания принялась хрустеть и рушиться. Катя полудохлой рыбой ловила воздух. «Нечестно так», – это подумала она уже повернувшимся примерно наполовину мозгом. Закололся живот – кишечник наматывался на другие органы.

Вдруг Катя снова ссутулила спину и облокотилась на парту. К ней пришло решение этой задачи. Стало понятно, как отомстить. Органы в секунду повернулись обратно и плотно встали на свои места. Зрение и дыхание возвратились, колики прекратились. На вальс навалился вой звонка. Вероника Евгеньевна выключила проигрыватель. Сомов проводил Лару до недалёкой первой парты за руку и плюхнулся на свою вторую в соседнем ряду.

Конечно, Сомова хотелось убить. Но Катя знала, что у неё вряд ли получится, потому что он хоть и невысокий, но ужасно сильный. И подсомовцы тоже. Потом людей, особенно невыросших, убивать плохо. Даже если они этого заслуживают. Так все считали: и Бог, и выросшие. Поэтому убивающих сажали в тюрьму. Катя тюрем боялась, но она слышала, что в самых хороших из них есть отдельные комнаты, в которых хоть пятьдесят лет можно сидеть совсем одной, без людей, со своим телевизором и, может, даже компьютером. Это хорошо. Конечно, она будет скучать в тюрьме по маме, но та сможет навещать её. Но ведь неизвестно, что Кате достанется именно отдельная комната, вдруг придётся задыхаться в маленьком грязном помещении с другими убившими. Их там целый класс – человек тридцать. И у них так мало места, что они спят, сидя в два ряда – снизу и сверху – на двухэтажных кроватях. То есть тюрьма – это как школа, только без уроков, а просто с сидением. С очень долгим уроком без возможности уйти домой. А туалет в таких тюрьмах, наверное, ещё хуже, чем в школе. Сомова убивать нельзя.

«Окружающий мир» Катю совершенно не интересовал. Она вся извелась на уроке от нетерпения. А всего лишь сразу после звонка нужно просто подбежать к классной и выговорить ей одну фразу. Кате казался таким правильным и полезным тот способ мести, который она придумала. Дождаться не могла, когда они перепрыгнут все эти глупые горы и холмы, картинки которых так скучно и подробно показывала классная. Эти поросшие нерасчёсанными деревьями груды земли и камней ни в какое сравнение не шли с Катиными горными долинами из заливных пятен. Она старалась не смотреть на прямую спину Лары и раскидавшуюся по парте фигуру Сомова. Оба они слишком старательно слушали про горы.

«Подскочу, дальше по ряду (хорошо, Кузнецов быстрый – сразу убегает на перемену), потом можно столкнуться с Ульяновой и… и она толстая, медленно собирает рюкзак стоя и всё… Дежурный вечно сам приносит ей телефон…» – это Катя продумывала план броска до учительского стола. Вдруг она вспомнила, что сидит одна за партой: «Задвину Ларкин стул под парту до спинки, пройду в другой проход, побегу. Там Шершнев – ускачет в столовую, Антонова можно попросить подвинуться, Васильева останется болтать с Ртищевой, а Вика Иванова… ну, она скелет…»

Катя так отчаянно ждала звонка, что он принялся мерещиться ей в бумажном шуршании, кашле, смешке, даже в хрипловатом голосе Вероники Евгеньевны. За окном на небо высоко забросили тугой персиковый мяч зимнего солнца. Оно принялось пинаться своими плотными лучами прямо сквозь пыльные окна. Катя зажмурила глаза, в затылке снова зачесалась боль, в ушах солёно засвистело. Тут что-то произошло, все почему-то повскакивали со своих мест, классная, наоборот, втиснулась между стулом и своим столом и принялась складывать горные распечатки в папку сарделечными пальцами. Катя помотала головой, будто отряхиваясь, солёный свист выключился. Застала хвостик звонка. Пока она осознавала пришествие перемены и вставала на ноги, Веронику Евгеньевну заняла Вика Иванова. Катя давно удивлялась, как другие невыросшие могли хотеть разговаривать с классной сверх того, что требовалось на уроках.