Остыл взгляд Алексея, сделался стеклянный. Смотрит он на Зинаиду и будто не видит ее. Будто не видит тетю Груню. Точно вымерзла его душа. Минуту назад он улыбался блаженно, да уж, видно, так устроена эта жизнь. Из огня да в полымя. Пришла беда, отворяй ворота. И нет - верно он думал! - нет любви между мужчиной и женщиной - между мужчиной и женщиной одна гадость, одна грязь, - есть только любовь чужих людей, единственное и высшее. Все прочее - бред, выдумки, прах, от которого боль непереносимая, слезы измен и унижений, обида и ненависть...

Молча, неотрывным, мертвым, пустым взором глядел он на зеленую, нежную траву, которую мяли, топтали ботинки Зинаиды.

Ушла. Исчезла вместе с тетей Груней, сердобольной до несправедливости. Сгинула, ранив навсегда своим видом Алексея.

- А все же, - сказал бодрым своим голосом Анатолий, - сводил бы меня в кино, братишка! На "Максима". Сколько прошусь. Говорят, идет.

- Пойдем, - согласился Алексей не своим голосом. Но Анатолий словно не заметил. Запел тихонько:

- Крутится-вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть! Брось! Не горюй! Все образуется! Солнышку сверху видней!

Ох, черт побери! Первый раз захотелось Пряхину послать Анатолия по дальнему адресу. Ну ж разве не понять? Есть моменты, когда шутка колом в горле встает. Помолчать лучше. Или напиться.

Вот! Настала пора напиться ему, в самый раз. Алексей вспомнил, когда последний раз пил. Было это после большого горя. Достала тетя Груня самогону где-то, и он пил не пьянея.

- Давай выпьем, - предложил зло Алексей.

- С радости? Или напротив? - засмеялся Анатолий.

- С радости! - крикнул Пряхин, торопясь от карусели. - Еще с какой радости - слезы душат.

На рынке он отыскал, что хотел - стоило только приложить старание, как самогон на рынке находился, вернулся с оттопыренным карманом, прямо из бутылки, через горлышко отпил половину.

- Ты за что? - спросил Анатолий, не уставая веселиться. Они забились в фанерный барабан, сидели на лежанке, дверцу прикрыв.

- Не знаю! - ответил Алексей. - Все равно.

- А я знаешь за что? За детей. Не за тех, кто на карусели нашей катается - эти и голодуху знают, и все другое, что война принесла, - а за тех, кто после войны родится, понимаешь. За тех, кто про такую карусель, как наша, и понятия иметь не будет - достанет им хорошей, настоящей радости. В общем за тех, кто не будет знать, что такое война.

Анатолий опрокинул бутылку, отпил свою половину, его передернуло. Хлопнул Пряхина по руке:

- Айда в кино!

Точно поменялись они местами.

Когда в фойе вошли, билетерши за спиной шушукались, головами покачивали - как их не понять: слепой в кино пришел. А погас свет, и Анатолий с Пряхиным будто глазами поменялись.

Алексей глядел на экран и ничего не видел. Что-то происходило там, что-то говорили и делали артисты, но, спроси его, ничего бы не вспомнил. Зато незрячий Анатолий улыбался во весь рот, шептал Алексею: "Теперь побежал! Теперь остановился! Сейчас песню запоет!" - и точно, артист пел все ту же, любимую Анатолия. Единственно, что доходило до Алексея, - это песня. Да и то не потому, что он слышал ее сейчас, а потому, что знал раньше.

Крутится-вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть!

Вот тебе и вертится-крутится! Докрутился шар голубой! Довертелась Зинаида!

Она не выходила из головы Алексея. Волнами, постепенно захлестывая его, наплывало новое чувство - ненависть.

Он ненавидел Зинаиду. С каждой минутой все больше. Явилась полнехонька! Ну ладно, ее жизнь - ее дело. Как она там и что у нее - его это не касается. Все для Зинаиды Пряхин сделал. Поехала в Москву как жена. Пропала? Пошла своей дорогой? Все - ладно, все - так. Но зачем же являться сюда? Зачем сердце чужое рвать? Зачем измываться? Живи своей жизнью, отстань, не трогай, подумай: можешь боль причинить.

Алексей почувствовал руку Анатолия. Тот взял Пряхина за запястье, шепнул:

- Счастливец!

Алексей словно проснулся. Вроде как оголенным проводом его задело и током тряхнуло. "Счастливец"? Да чем же он счастливец-то? Зинаидой, может, ха-ха! Горем своим - тем, в гололед?

Но Анатолий повторил:

- Счастливец! Все видишь!

Да разве же этого достаточно: видеть, дышать, жить, чтобы быть счастливым? Мало этого, очень мало! Здоровый, зрячий, сытый может быть последним бедолагой, разве это не ясно?

Когда вышли из кинотеатра, капитан посоветовал:

- Только лошадей не гони!

Про что он?

- Решать будешь, лошадей не гони! Сплеча не руби!

Вон как. И впрямь ведь слепой, а все видит. А лошадей - лошадей гнал не он. Не он и виноватый.

Вечером тетя Груня подступиться к Алексею взялась:

- Смягчись, соколик, смилуйся!

- Да о чем ты говоришь, святая? Зачем и правое и неправое рядом умащиваешь?

Тетя Груня расстроилась:

- Даже в старое время говаривали: не вели казнить, дай слово молвить.

- Какое еще слово? - рассвирепел Пряхин.

Тетя Груня его рассматривала внимательно так - голову поворачивала то в одну сторону, то в другую. Словно картинку. И картинка та отливает на свету, блестит. Уперлась рукой в подбородок.

- А такое, - сказала, - с поезда ее сняли перед Москвой, далее не пустили, потому как тебя, мужа то есть, не оказалось, и застряла она, бедная, на какой-то станции. Спасибо, люди добрые и там нашлись, пригрели, уголок нашли, на работу устроили, пока вот не радость эта.

- Какая радость? - задохнулся Алексей. - Беда!

Тетя Груня его перекрестила издалека, как тогда, на вокзале, когда уезжали Пряхин и Зинаида в Москву.

- Окстись! - прошептала. - Сглазишь! И так боится тебя, к подруге ушла, здесь ночевать не согласилась.

- Тетя Груня, что ты мелешь! - Алексей так сжал кулаки, что костяшки побелели. - Да ведь она мне, ведь она...

Он задохнулся, но тетя Груня его оборвала:

- Тебя самого беда обидела. Как же ты другого человека понять не можешь?

Пряхин всю ночь не спал. Эти слова тети Груни как бы остановили его. Занес он меч над Зинаидой, а добрая тетя Груня нашла такое словечко, что меч застыл. Совесть в палаче пробудила.

В палаче? Думал Алексей ночью над этим страшным словечком, и по всему выходило, что это он, великий, при жизни не прощаемый грешник, вдруг сам же становился палачом Зинаиды.