Любой ценой выходит и теперь, только вот лозунг устарел, требует обновления или камуфляжа, уж как выйдет!
- Не сердитесь, голубушка, Софья Сергеевна, - ласково шепчет мне на ухо Ирина, и в ее шепоте мне слышится снисходительная усмешка: так и быть, мол, старая кляча, видишь, я ублажаю тебя, твое старомодное ханжество, мораль, траченную молью. И даже готова склониться перед тобой - в конце концов ты кое-что сделала для меня, это вовсе не трудно, ведь через минуту ты уйдешь в самолет и мы расстанемся на долгие годы. Если б не Игорь - то навсегда.
- Ты выбрала не то слово, - шепчу ей в ответ довольно ехидно.
- Что делать? - парирует опытная фехтовальщица снова мне на ухо, чтобы никто не слышал. - Их так мало, этих слов.
- Слов много, - шепчу я ей, не желая сдаваться.
- О чем вы там так долго шепчетесь? - смеется Саша, и Ирина говорит громко, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не пропустил ее слов.
- Я говорю, что если родится девочка, мы назовем ее Соней!
Удар сразу по двоим - по Саше и по мне.
Меня обнимает сын. Бедный Саша! Но почему, наконец, бедный? Он богатый, оказывается, не только воля, но и безволие может привести человека к успеху. Не все ведь знают, что этот успех - мнимый.
До свидания, сын! Ты не знаешь, как я хранила тебя от тяжкой памяти. Сохранила! Но для чего? Для того, чтобы ты оставил своего сына?
Я знала, в самолете, потом, когда мне придется не раз обдумать собственные поступки, знала - многое придется перечеркнуть. Вот беда заново ничего не напишешь.
Мой Игорек! Прижался ко мне, моя кровинка, мой самый родной человечек. Я боюсь, он повторит - "Не уезжай!" - боюсь, потому что не могу выполнить эту просьбу, но он молчит.
- Пока, ба!
Я ухожу по стеклянному коридору для пассажиров, оборачиваюсь, поднимаю руку, приветствуя всех, а вижу лишь Игоря.
Он размахивает обеими руками, и у него над головой образуется красный крест из пересекающихся рук.
Я вижу его, вглядываюсь в ясное лицо мальчишки и понимаю: никакой он не мальчишка, а мыслящий, страдающий человек.
Моя совесть.
Я звонила ему, спрашивала о новостях, говорила:
- Приехать?
- Как же Аля? - спрашивал он в ответ и говорил: - Нет! У меня полный порядок.
Ирина родила сына, и ей не пришлось отступаться от красивой фразы облегченно вздохнула, пожалуй. Саша наслаждался автомобилем, собирался будущим летом на юг. Игорь согласился отправиться с ними.
- Как ты живешь? - терзала я Игоря, заранее зная ответы.
- Полный порядок, - отвечал он. А я была уверена: одинешенек.
И вдруг жизнь моя кончилась.
Раздался телефонный звонок, и человек, назвавшийся Александром, - я не узнала сына - сказал, чтобы я вылетала в Москву.
- Что случилось? - крикнула я.
- Игорь...
- Что - Игорь?
- Погиб.
Я принялась стучать по рычажку, зарыдала.
- Кто это звонит? - кричала я. - Что за дурацкие издевательства?
- Звонит Саша, - сказали в трубке, - твой сын. Ты не узнаешь?
Он погиб, врезавшись в тяжелый, груженный песком грузовик. За рулем машины сидел пожилой человек. Увидев красный мотоцикл, он сумел остановиться. Там было круговое движение - вокруг клумбы на перекрестке, мотоциклу следовало уступить дорогу, но он не уступил, а самосвал, видя ошибку мальчика, смог остановиться. И тогда мотоциклист помчался ему навстречу - прямо в лоб.
Игорь хорошо водил мотоцикл, и хотя предполагалось, будто он растерялся по неопытности, я не верила в это.
Несправедливо, когда умирают люди моложе тебя.
Ужасно, когда прежде тебя уходят твои дети.
Немыслимо, если погиб внук, твой мальчик.
Зачем, зачем такая несправедливость?
Все смешалось во мне, и я забыла, кто я такая. Молодая? Старуха? И кто эти люди вокруг меня - безликая, размахивающая руками стенка.
А дети, много детей, откуда они и кто?
Кладбище, желтая глина. Тишине мешают слова - то тихие, то громкие, подумать бы, сосредоточиться, вспомнить.
- Где Игорь? - спрашиваю я, и меня хватают за руку:
- Тише!
Это женщина, лицо неразличимо.
- Ты - Ирина? - спрашиваю я.
- Эльга.
- А где Игорь?
- Тише!
Знакомая комната, я ненадолго узнаю лица.
Вот они, Саша и Ирина. Я пытаюсь разглядеть их, ничего не выходит. Маски.
Ах, маски! Я припомнила, что в молодости у Ирины было много масок. Одна из них.
Я напрягаю всю свою волю, возвращаюсь в действительность.
Нет, у Ирины жалкое, измученное, похудевшее лицо. Маски потеряны, она осталась голышом - глядит на меня с испугом:
- Как жить, Софья Сергеевна?
Как жить тебе, это не вопрос. Вот как жить мне? Как дожить?
Саша скукожился в углу, худощавое, слезливое лицо его вытянулось оттого, что провалились щеки.
Ну вот! Вы пришли, к чему стремились.
Как эхо, повторяю дрожащими губами:
- Вы пришли, к чему стремились!
Больше не стоит. Достаточно и этого. Остальное пусть вспомнят сами: любой ценой! здравый смысл!
Проклинаю себя, что поверила, будто Игорю трудно привыкнуть к мачехе или отчиму.
Еще одно вертится во мне, но я долго не могу правильно выразить собственную мысль. Наконец говорю:
- Когда человек не нужен близким, он умирает.
- Он так неаккуратно ездил! - плачет Саша. Не понял, о чем я говорю.
- Все равно, старик или мальчик, - продолжаю я свою мысль.
Повторяю отупело:
- Когда человек не нужен близким, он умирает.
Еще думаю про судный день, про высшую меру.
Не приведи господь никому такого! Даже самым великим грешникам!
Помню себя: сижу за столом, ем в мрачной тишине, а одной рукой сжимаю сумку, свой старый ридикюль.
И потом - прижимаю его к груди, на вокзале.
Саша и Ирина идут поодаль друг от друга, рядом с моим вагоном, и хрупкая рука девочки-проводницы отдаляет меня от них.
Я наглоталась успокаивающих, сейчас лягу спать - при мне ридикюль, при мне! - а им оставаться тут.
Никогда не видела у Ирины такого человеческого лица!
Никогда не видела сына таким сломленным!
Я уезжаю, прощайте.
Я просыпаюсь. Колеса гремят на стыках, мешают спать.
И тут я вспоминаю про Алю.
Ее бессмысленное, лишенное разума лицо выплывает из утреннего рассвета.
Я люблю разглядывать Алю, когда она спит. Редкие крапинки веснушек, губы, точно обведенные карандашом, черные стрелы бровей, мохнатые ресницы.
