– Помолчим, дядя Анискин, подумаем…
Ах! Вон он и полыхнул – зеленый луч, которого, мало надеясь на удачу, все-таки ждал Анискин. Тонким прожекторным пучком луч возник в Заречье, скользнул по небу, зазеленил все и – пропал, исчез, точно видение.
– Зеленый луч! – прошептала Ольга Пешнева. – Второй раз в жизни вижу…
– Я в пятый раз, – подражая ее тону и голосу, произнес Анискин. – А есть люди, которые по десяти разов видели, например фельдшер Яков Кириллович… Но дело не в том, Ольга, не в том!
– В чем же, дядя Анискин?
– А в том, что мне тебя при себе самой сейчас придется оставить… Глянь: пароход «Пролетарий» гребет, так у меня на нем дело! – Он поднялся, повернулся к женщине. – Ты еще посиди здесь, Ольга. Послушай, как вот эти оскоря, которые мой прадед еще знал, пошумливают, как закат опускается, как вода под яром побурливает. Посиди! Мне – дело делать…
Ольга подняла голову: налитые слезами глаза, горько опущенные уголки увядших губ.
– Ты чего меня, дядя Анискин, про отставшего матроса не спрашиваешь? – сказала она. – Он с Веркой Косой дела имеет… Это заради его она две бутылки поставила при своей-то жадности…
– А мне это в известности, Ольга. Мне бы другое узнать: кто Верку Косую на матроса направил?
Ольга подумала.
– По пьянке все было, плохо помню… Только вышла я в полночь на двор Васьки Неганова, слышу: Верка Косая с кем-то шепчется… Приглядываюсь: мужик длиннющий, здоровенный, с гитарой через плечо…
Анискин слушал совершенно спокойно, ну, абсолютно спокойно, то есть так, что ничего в лице не изменилось – было грустным от разговора с Ольгой, таким и оставалось.
– С гитарой? – тихо и спокойно переспросил он. – А заикается, и борода – во!
– Шепотом говорил, не заикается, и бороды не было – это точно, хотя мужик в тени стоял и узнать я его не могла, но будто знакомый…
Густо стояли на верхней палубе разодетые пассажиры, капитан Пекарский на капитанском мостике покрикивал в мегафон: «Левую отдавай! Машине – стоп!», парочка на глазах всего мира целовалась на скамейке верхней палубы. И отъезжающий из деревни народ, что толпился еще на деревянном дебаркадере, тоже был празднично приодет. Поэтому речник Григорьев, стоящий скромно и тихо в толпе, казался грязным неестественным пятном.
Анискин, здороваясь направо и налево, протолкался к матросу, встав за его спиной, призывно покашлял. Потом стал разглядывать верхнюю палубу и нашел того, кого искал, – возле леерной стойки, держась за нее одной рукой, стоял капитан милиции. Когда пароход прилип к борту дебаркадера, Анискин крикнул:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Привет, Федор Иванович!
– Вы, товарищ капитан, – опять крикнул Анискин, – погодите сходить. Нам надо на пароходе побывать… – И перенес взгляд на капитанский мостик. – Семен Семенович, полчок, здорово!
– Федор! – загремел в мегафон капитан. – Здорово, полчок! Ну, давай, поднимайся… Эй, пассажиры – на месте! Никому не садиться! Пропустите милицию! А! Григорьев! – Он спрятал мегафон за спину, и получилось смешно, так как без мегафона голос у Пекарского оказался еще более громким. – Ах, ах! Пропажа нашлась! Григорьев обнаружился! Вот отчего ты, Федор, старого дружка-то вспомнил…
Григорьев, понурый и несчастный, впереди, Анискин – позади, первыми прошли через сложное и пахучее пароходное нутро, поднявшись по ковровым лестницам, оказались у дверей капитанской каюты, возле которых уже стоял капитан из райотдела милиции Игорь Владимирович Качушин.
– Рад вас видеть в полной форме, Федор Иванович! – сказал Качушин. – Рад, рад! Соскучился!
– Взаимно, Игорь Владимирович! Позвольте отозвать вас вон в тот уголок… Григорьев, оставаться на месте!
В уголке пароходного коридора участковый приник к уху Качушина, что-то шептал ему до тех пор, пока не появился капитан Пекарский – здоровый, как медведь, бородатый, как геолог, черный от загара, как негр.
– Здоров, Феденька! Забываешь старых дружков, но – леший с тобой! Иди-иди, не бойся, не сомну! Осторожно буду обнимать, бережно… – Но прежде чем обняться с Анискиным, коротко и властно: – Матрос Григорьев, зайдите в капитанскую каюту, сядьте в кресло справа от стола.
Когда матрос ушел, Пекарский и участковый крепко, по-фронтовому, по-сибирски обнялись.
– Матрос-то из него как, выпестовался?
– Баранаковский же! – ответил капитан. – Макара Григорьева сын… Ах, знаешь! – Он поднял большой палец. – Во матрос, но гибнет… Водка, женщины, карты, буги-вуги – весь джентльменский набор. Списывать придется, Федюк! Я в третий раз не прощаю. – И неожиданно мягко и печально вздохнул. – Ты вот его привел, а это – дело серьезное!
– Серьезное! – согласился Анискин. – В краже замешан… Сроком попахивает!
В капитанской каюте было много солнца, зеленые блики от воды отражались в графине, играли на линкрусте стен, на корешках книг, многие из которых были тиснены золотом, например «Лоция» или книга с английским названием.
– Продолжайте, Федор Иванович, у меня с дезертировавшим матросом Григорьевым свои дела… – сказал Пекарский. – Григорьев! Матрос не сутулится, не морщится, не дрожит, если даже ведут на расстрел. Сесть прямо!… Давай, Федор Иванович.
Зачем-то разглядывая потертую кожу планшетки, участковый сказал таким тоном, словно разговаривал с самим собой, а в каюте никого, кроме него, не было:
– Гражданин Григорьев связан с человеком высокого роста, от него получает краденое, но не из рук высокого, а от гражданки Веры Ивановны Косой… Вывод: передаточное звено между деревней и областным центром…
– Выдумка! – просипел матрос.
Анискин медленно повернулся к следователю.
– Игорь Владимирович, разрешите?
– Действуйте, Федор Иванович.
Теперь участковый повернулся к капитану:
– Семен Семенович, ты нас в каюту гражданина Григорьева проводи. Чемоданишки, вещички его перетряхнуть надо. Да кроме тебя еще нам один понятой нужен.
Матрос онемел, выпучился, щеки сами собой ввалились.
Все вместе спустились в самое нутро громадного парохода, почти в машинное отделение, прошагав вдоль узкого, освещенного только электричеством коридора, остановились перед каютой без надписи.
