Тут уже ощущалось жаркое дыхание боя. От грохота пушек дребезжали стекла. Над степью проносились вражеские самолеты. На конях и машинах подъезжали и уезжали связные. Проезжали машины, наполненные ранеными.
Усатый казак указал нам дом, где помещался штаб. Там нас встретил крепкий, коренастый полковник Панин, начальник штаба. Он сидел над картой, постукивая карандашом по столу и ероша коротко остриженные волосы. Одетый в какой-то коричневый костюм, он показался нам сугубо «штатским» человеком, пришедшим сюда из райисполкома или райкома партии. Но это было ошибочное заключение. Вскоре мы не преминули убедиться в том, что полковник Панин настоящий штабист, интересный, умный и образованный офицер.
Познакомившись с нами, он расспросил нас о дороге, коротко поговорил с пленным, приказал вывести его и стал рассказывать нам о положении.
— Тут сейчас очень тяжело, — сказал он. — Мы уже залезли довольно далеко, обошли ищерскую группировку противника и можем сейчас решить исход всей операции по овладению Моздоком и Малгобеком, потому что нависли над левым флангом немцев и угрожаем их тылам. Немцы, конечно, сразу учли эту опасность и бросили против нас более ста танков. Нам пришлось спешиться и перейти к обороне.
— А как кубанцы? — спросил я.
— Кубанцы справа, — ответил Панин, — они вышли на линию Каясулу — Нортон и тоже остановились. У нас тут создалось оригинальное положение: либо мы протараним немецкую оборону и выйдем в тыл моздокской группы немцев, либо немцы рубанут нас танками по хвосту и отрежут пути отхода.
За обедом мы стали расспрашивать Панина о генерале Селиванове. Полковник на секунду задумался и серьезно сказал:
— То, что в такой сложной обстановке соединением командует Селиванов, — большой плюс. Это на редкость умный, тонкий и оригинальный человек, генерал высокой советской культуры.
Нам хотелось поскорее повидать Селиванова, но полковник сказал, что одним нам ехать опасно, так как между фермой и кошарами, где находится генерал, часто появляются немецкие танки.
— Что же нам делать? — нетерпеливо спросил я.
— Придется дождаться ночи, — ответил Панин, — а ночью я пошлю к кошарам два броневика, поедете с этими броневиками.
В это время под окном лихо развернулся черный каплеобразный «штейер» и, забрызгав часового снегом и грязью, замер у порога.
— Машина Селиванова, — сказал Панин.
В комнату вошел парень в бушлате, в морской ушанке с крабом и в тяжелых смазных сапогах.
— Что ты, Зоя? — тревожно спросил Панин и, обернувшись, сказал нам: — Это шофер генерала. Хоть имя у него и женское, но сам он ухарь…
— Ничего, товарищ полковник, все в порядке, — ответил моряк, — за чаем приехал, вышел у нас весь чай, кипяток заварить нечем.
— Как генерал?
— Хорошо, только сердится, что чаю нету, приказал сейчас же доставить чай.
— А дорога как?
— Где-то справа шляются пять фрицевских танков. Туда сейчас пошел бронетранспортер с бронебойщиками.
— Ладно, иди возьми чаю и захватишь с собой двух товарищей, — сказал Панин, — только смотри в оба…
Через пять минут «штейер» уже мчал нас с Васильевым в буруны. Хмурое небо висело над заснеженными песками, впереди и слева, точно грозовые зарницы, сверкали отсветы орудийных залпов.
Моряк с девичьим именем «Зоя» лихо вел машину и рассказывал нам о своем генерале.
— Смелее нашего генерала вы не найдете, — убежденно говорил Зоя. — Уж если я после госпиталя променял морскую бригаду на этого генерала и, можно сказать, подвел своих братков, то это что-нибудь да значит, я понимаю толк в войне… Вы знаете, — обернулся он, — как наш генерал под Гизелем шел на немецкие танки со стэком?
— С каким стэком? — удивился Васильев.
— С обыкновенным кавалерийским стэком, — повторил Зоя.
— Как же это?
— Дело было так. Ехали мы в одну нашу часть. На одном участке прорвались немецкие танки, штук тридцать. Ну, у ребят наших, которые обороняли дорогу, при виде танков начался легкий мандраж, и они тихо-тихо драпанули. Мы едем с генералом и видим — бегут навстречу гаврики, одна кучка, другая, третья. Генерал говорит мне: «Остановись-ка, Зоя, придется вмешаться в эту отступательную операцию». Затормозил я машину, а генерал вышел и пошел вперед по дороге. Идет себе, стэком помахивает, кубаночка набекрень, шинель расстегнута, — никак я не могу его приучить застегивать шинель, поэтому он и кашляет всегда… Ну, значит, идет это он по дороге прямо туда, где ревут танки, а навстречу ему переменным аллюром двигаются драпачи. Он остановил одну кучку и спрашивает довольно ласково: «Куда это вы, орлы?» Они трясутся — зуб на зуб не попадает — и говорят: «Там немецкие танки прорвались, сюда идут!» А генерал кивнул головой, засмеялся — только глаза у него, как молнии, сверкают — и говорит этим хлопцам спокойно и даже, представьте себе, негромко: «Ах, танки… Ну что ж, пойдемте, встретим их как полагается», — и сейчас же, не оглядываясь, пошел по дороге. А ребятки переглянулись, глазами захлопали и потихоньку пошли за ним, даже бронебойки свои по кювету подбирать стали. Ну, через четверть часа эти самые бегунцы запалили шесть штук немецких танков и отбили атаку. Собрал их генерал, поблагодарил за работу, потом махнул стэком и сказал: «А ежели вы еще раз побежите, я вас, как поганых собак, перестреляю!»
Шофер горделиво повел плечом и закончил:
— За гизельское сражение нашему генералу дали второй орден Красного Знамени…
Пока мы слушали рассказ шофера, наступили сумерки. Извилистые очертания бурунов покрылись вечерним туманом. Отсветы пушечных залпов стали ярче. Впереди, точно какой-то неведомый город, обрисовалась темная соломенная изгородь гигантской кошары. Ветер трепал на ней клочья соломы, яростно крутил их в воздухе и уносил в степь.
Сюда, в эту степную кошару, когда-то загоняли десятки тысяч овец. Овечьи отары укрывались тут от снежных буранов, весенних гроз и ливней. Сейчас огромная кошара казалась пустой. Под ее изгородью притулились два мотоцикла. У разметанных ворот, ежась от пронизывающего ветра, ходил казак-часовой в белом полушубке.
— Приехали, — удовлетворенно сказал шофер, — сейчас я провожу вас к генералу.
Мы отправились в угол кошары, где светлела глинобитная пастушеская хибара. Одна стена хибары развалилась и была заложена кизяком. Из разбитого окна высовывалась дымящаяся труба железной времянки. Сквозь щели тонкой двери светилось пламя печки. Рядом с хибаркой, под соломенной крышей кошары, на зарядных ящиках сидели офицеры и сбоку расхаживал второй часовой. Один из офицеров, жестикулируя, негромко допрашивал толстого немца-танкиста.
Шофер вошел в хибару, через минуту вышел и сказал мне и Васильеву:
— Генерал просит зайти.
Мы вошли. Генерал сидел на походном складном табурете, откинув на пол черную лохматую бурку и вытянув к печке худые руки. Он был узкоплеч, невысок и тонок. Красноватое пламя освещало его чисто выбритое, морщинистое смуглое лицо, клок седеющих волос над выпуклым лбом, серые с желтизной, холодные и умные глаза. Китель его был полурасстегнут и обнажал край шелковой рубахи и узкую, болезненную грудь.
На другом табурете, рядом с печкой, лежали обрывок измятой карты, стэк с костяной ручкой и массивный серебряный портсигар. На подоконнике стояли походный телефон и недопитый стакан чаю.
Мы назвали себя. Генерал встал, протянул руку и коротко бросил:
— Селиванов.
Голос у него был глуховатый и хриплый, как у заядлых курильщиков или простуженных. Не садясь на табурет, очевидно потому, что нам не на что было сесть, он щелкнул портсигаром, предложил нам папиросы, закурил сам и, прислонившись плечом к оконному косяку, стал расспрашивать нас о своем левом соседе и о подвозе фуража на станцию Микенскую. Вопросы он задавал быстро, ответы не слушал до конца, словно заранее знал, что ему скажут, и просто проверял себя. Во всей его небольшой, сухощавой фигуре, в изящных, но порывистых движениях, в насмешливо-иронических репликах, в прищуривании глаз обнаруживались острый и резкий ум, большая внутренняя сила, которая в любую секунду может проявить себя в чем-нибудь очень решительном и большом. Постепенно разговор перекинулся на действия конницы.
