Игорь Богданов Фёдоров в кино Игорь Богданов – легендарная фигура «уральского постомодернизма» конца 80-ых начала 90-ых годов. Критики сравнивали его иронический стиль с «северянинским», пытались соотнести с «куртуазным маньеризмом», перестроечными Иртеньевым и Кибировым, но всегда отмечали, что в своем романтическом простодушии Богданов – уникален. Самодостаточный, узнаваемый почерк Игоря Богданова создает удивительно яркие и смешные картины Среднего Урала конца века, рисует лица литературной богемы, погруженной в стихию народной жизни, и, по существу, предлагает одну из парадоксальных интерпретаций новейшей истории. Сам Богданов сообщает о себе следующее: «Родился в 1960 году в селе Петрокаменское и с тех пор никак не может избавиться от зависимости от больших пространств. Перебравшись в город и безуспешно попробовав стать пролетарием, поступил на факультет иностранных языков Свердловского государственного пединститута, который и закончил в 1989 году, попутно познакомившись с многими интересными людьми, ставшими персонажами его стихов. Первая публикация состоялась в журнале «Урал» – под одной обложкой с руководителем «Русского Гулливера». В книгу вошли некоторые стихотворения, написанные в течение последних 25 лет. Александр Верников об Игоре Богданове При всем, вроде бы, очевидном сходстве с Игорем Северяниным Игорь Богданов чудовищно своеобразен и неподражаем как поэт. И неподражаемость эта, парадоксальным образом, состоит как раз – и в том числе – в том, что он единственный за последнюю сотню лет русский стихотворец, интонация и голос которого по естетству родственны северянинским, а потому как бы создают и даже продолжают столь нехарактерную для нас поэтическую традицию – язык с трудом поворачивается назвать ее салонной, если не связывать «салонность» с салоном общественного транспорта, а конкретнее трамвая, откуда у Богданова очень часто и раздается голос его лирического героя Федорова. «Поздний», эстонско-эммиграционого периода Северянин-Лотарев, писал иначе по сравнению с собой начала прошлого века, когда был избран Королем поэтов. Позднего же Богданова попросту не существует: он весь осуществился, свершился и остался в позднеперестроечном Свердловске, на самом пороге превращения того в Екатеринбург и родину первого российского президента: На трамвае железном, на трамвае свердловском, Так кататься желанно, удила закусив: Сколько розовых женщин, сколько роз, сколько лоска, Каждый юн и прекрасен, каждый смел и красив! На трамвае до неба, на трамвае – до рая!… Про трамвай, как некое судьбоносное транспортное средство, у Богданова, т.е. у его лирического альтер-эго Федорова – очень много, и очень много дивного, неожиданного крайне. Несмотря на то, что еще в Свердловске и уже в Е-бурге много и плотно общался, и в столь понятной атмосфере диких возлияний дружил и с Александром Еременко, тоже однажды коронованным в Короли поэтов, и с Борисом Рыжим, ныне ставшим едва ли не иконой русской поэзии рубежа веков и тысячелетий, Богданов не испытал на себе ни малейшего влияния ни того ни другого. По сути, впрочем и по звучанию, его «поэзы», не имеют ничего общего и со стихами также перестроечно-знаменитых Игоря Иртенева и Тимура Кибирова, «тоже» ироников и даже отчасти сатириков. Но все дело в том, что Богданов никакой не ироник и тем более, не сатирик: в столь самобытной манере он попросту фиксирует и выражает свое природное, иначе говоря гениальное, восприятие окружающего и нутряного. Параллели же с куртуазными маньеристами во главе с Вадимом Степанцовым были бы в случае Богданова еще более инвалидными.
В самом конце восьмидесятых и в девяностых богдановскихрестоматийный цикл длинных стихотворений про Федорова многажды публиковался в периодике и антологиях поэзии, однако полной коллекции жемчужин и целых жемчужных ожерелий от Богданова еще никогда не собиралось и не представлялось вниманию публики. Ну вот, двадцать лет спустя данная книга восполняет сей досадный пробел. Про Федорова Я вырос на полях моей страны, Но в город существо мое одето, В бетон, где удивительно равны, Где одинаково странны зима и лето. Зима и лето в городе моем Лежат бок о бок, песней завывая, Как рельсы, плачущие под дождем В напрасном ожидании трамвая. Над ними же – причудливая вязь Мостов, соединяющих деревья, И гордая ночная перевязь Дымов сталелитейного кочевья. Фонарики дрожат из темноты Застенчивым песочным волчьим глазом, И город спит, недоспустив порты, Сраженный непонятным русским сглазом. По зеркалу реки, не торопясь, Проходят электрические тени, И машет сигаретой, не таясь, Ругающийся сам с собою гений. Неся случайных пленных на плечах, Проходит торопливо третья стража, Устав от долгой битвы на мечах Во время делового абордажа. И наступает час, и город тих, И только в глубине чертогов тайных Мохнатый дворник, от природы лих, Бросает на плиту пузатый чайник. Нет ничего прочнее тишины. Но вот с повязкой утра выше локтя Трубит завод с небесной вышины, Отлитой из лазуревого дегтя. Ура, ура! Опять в который раз Проснулись мы и, слава Богу, живы, И громыхает в кухне легкий таз, И сладостно побаливают жилы. И ждет нас много света впереди, Неутоленной радости работы, — Так, позабыв про отжитые дни, Пойдем вперед без страха и заботы. И в городе, где все кругом равны, Я вспомнил охранительное слово: Я вырос на полях моей страны, И все, что происходит, мне не ново. Федоров в кино Одни сидят себе наискосок По параллельно сомкнутым клозетам, Другие хлещут виноградный сок, Сверяя время жизни по газетам. Еще другие жмутся у окна, Расплющив нос об улицу ночную, Четвертые приходят в парах, на Плечах имея женщину живую. То пятый, то десятый пробежит, Давя зубами крышку бутерброда. Лишь Федоров один, как Вечный Жид, Стоит, дивясь скоплению народа. Вот дан организующий звонок — И темнота распахивает двери, И залу наполняет шелест ног, Стихая наполнения по мере. Устроились. Последний свет погас, Утроились влюбленных поцелуи. И кто-то, скрытый от нескромных глаз, Пускает в кресло газовые струи. Движенье по рядам. Но вдруг – молчок! Гранитные крестьянка и рабочий Вращаются, как медленный волчок, На красном полотне, беду пророча. Столица! Твой очередной привет Находит отклик в сердце самом грубом, — И зал затих, не дожевав котлет, Подрагивая лошадиным крупом. Однако, вольно! Задом наперед Проносится по полю чужестранец. И зал, сорвавшись с голоса, орет: «Крути назад историю, засранец!» Минутное волненье улеглось, И снова зал охвачен общим делом: Кто ест, кому забыться удалось, Кто просто налегке душой и телом. Меж тем экран давно опять живой: Исправившийся всадник едет шагом, Чтоб поплатиться буйной головой Над запорожским сумрачным оврагом. Потом любовь, интрига и война, И палец режиссера по ошибке, И роковая женщина – она О двух ногах, браслетах и улыбке. Волнующий момент! – и поворот Го лов по ходу быстрого удара, И реку жизни переходят вброд Красивые, как русские, татары. Финальный титр – и зал бежит, как тигр, Навстречу сумеркам, такси и сигаретам, Любовники, уставшие от игр, Распихивают женщин по каретам. Последний шорох, скрип – и тишина. Никто не спит в проходе между кресел. И внешний воздух крепости вина Проходит по рядам, драчлив и весел… Из всех искусств важнейшее – кино, Сказал Ильич, за ним – Дорогокупля. Лишь Федоров, все знающий давно, Сидел, как мертвый, в ожиданьи дубля. |