И в те-то времена проскочила меж Серафимой и Матвеем, разрезала со свистом тугой воздух быстролетная ласточка, которая, по скитским преданиям, уносила на своих крыльях покой парня и девушки…

– Ой, ласта, ластушечка крылом задела меня! – упав на грудь подружке своей, призналась Серафима, когда Настасья спросила, отчего она сумрачная такая да задумчивая, отчего сторониться, избегать стала Матвейки.

Ойкнула Настасья, поиграла от великого изумления да интереса глазами и сказала:

– Постой-ка… Я узнаю, задела ли она другим-то крылышком Матвейку… А, узнать?

Серафима перегорела вся огнем, но тихонько кивнула головой.

…Потом при помощи и под покровительством все той же разбитной Настасьи они, страшась не столько гнева Божьего, сколь матушкиного, передавали друг другу записочки. Затем стали встречаться тайком то в лопухах за часовней, то в темных пустых сенях, то еще в каком-либо укромном и безопасном местечке.

В одном таком скрытом уголке – густом-прегустом смородиннике – они в знойный июльский день неумело прижались губами к щекам друг друга и от стыда разбежались в разные стороны, оставив березовые туески, в которые собирали ягоды…

Чем бы кончилась их детская любовь – кто знает… Но однажды Матвея призвал к себе Аркадий Арсентьевич и сказал:

– Вот что, Матвей… Приглядываюсь к тебе – шустрый ты и грамотный. Пора, однако, к делу приучаться. Возьму-ка я тебя в доверенные секретари к себе. Делов у меня много, будешь помогать. К отцу в Сибирь я отписывал, он благословляет. Будешь служить честно и старательно – не обижу. Женю, придет пора, на дочери какого-нибудь тысячника, помогу собственное дело завести. Слышишь? А то и… вон дочка-то у меня растет… Чем не невеста?

Аркадий Арсентьевич был навеселе и про дочку сказал в шутку. Но Матвей воспринял это всерьез, припал к руке Клычкова.

…Теперь Матвей Сажин все время был в разъездах. Серафима сперва потосковала о нем, а потом, к своему удивлению, быстро успокоилась, стала забывать. И когда Матвей появился в обители, почувствовала себя неудобно, неуютно как-то, старалась не попадаться ему на глаза.

– Что это, Сима, ты… вроде будто я тебе чужой-незнакомый совсем? – спросил однажды Матвей. – А я очень даже вспоминал… И вообще…

– Да вы теперь такой занятый стали, – нехотя ответила Серафима.

– По своей ли воле я? Да и то сказать – батюшка твой не обидеть обещал… дело помочь завести. Вот я езжу с ним, присматриваюсь, приглядываюсь, как хозяинует он. Очень даже пригодится это мне… нам пригодится. Потому что я об тебе…

Серафиме стало скучно и тоскливо. Она махнула ему рукой и побежала, крикнув на ходу:

– Совсем забыла я… мы с Настасьей шелковый кошелек да опояску отцу вышиваем. Надо закончить, пока он в обители. А то вы живо укатите…

Серафима убежала, а Матвей растерянно потер ладонью подбородок, точно он чесался.

Серафиме же и дела теперь до Матвея было мало. А тут первая поездка в Екатеринбург, потом вторая… До Матвея ли уж и вовсе!

…Рыбы все играли в пруду, а Серафима все хохотала и хохотала.

– Тебе смешки, Сима, а мне слезы, – обиженно проговорил Сажин. – Неужели ты забыла все…

– Не называйте меня больше на «ты», – холодно и жестко сказала вдруг она. – Да и какая я вам Сима? Ничего я не забыла, а только… все, что было тогда, – это детство… Неужели не понимаете?..

Усики Матвея испуганно дрогнули. Щеки, нос и даже подбородок побелели.

– Сима… Серафима Аркадьевна…

И Сажин, как в прошлом году Артамон Казаров, рухнул перед ней на колени.

– Встаньте, еще увидят…

– Пусть видят… пусть! – плаксиво заныл Матвей, преданно заглядывая ей в глаза. – Ведь я тебя… я вас, Серафима Аркадьевна… я все эти годы об вас… И Аркадий Арсентьевич обещал… Завели бы свое дело. У меня жалованье за все годы целехонько… И помимо кое-чего имеется. Тем более теперь… Эти рудники… Хорошие рудники, тыщ до полсотни будут давать в год. Уж я наладил бы их… А, Серафима Аркадьевна?! Жили бы тут – горя не знали. А я бы для тебя… для вас… верней и понятливей собаки был. Я, помоги Бог развернуться, на руках носил бы тебя… и все, что ни пожелала, со дна доставал бы.

Серафима, сидя на скамейке, глядела на него своими голубыми глазами с любопытством.

– Понятливей собаки, говоришь? Со дна? – переспросила она.

– Серафима Аркадьевна! Ей-богу!!

– Ну-ну… поглядим. Расшнуруй-ка. – И она приподняла ногу в ботинке с высоким голенищем.

– Зачем? – недоуменно спросил Матвей.

– Чего же ты?! – нетерпеливо проговорила девушка.

Сажин принялся расшнуровывать ботинок, Серафима сняла его, швырнула в пруд и молча подняла глаза на Матвея. Тот уже поднялся с колен, растерянно глядел то на исзезающие круги на воде, то на Серафиму.

– Так чего же ты, понятливый?! – опять усмехнулась Серафима. – Пока надо достать со дна только ботинок.

Сажин покрутился на месте. Серафима по-прежнему глядела на него с любопытством.

Матвей, согнувшись, как побитый, сделал несколько шагов к пруду и… бултыхнулся в воду в чем был.

Он долго барахтался в воде, нырял, всплывал на поверхность, отфыркивался и снова нырял.

Матвей Сажин отыскал-таки на дне ботинок, вылез на берег, перепачканный илом и тиной. Шатаясь, подошел к Серафиме, молча протянул его. Но Серафима снова усмехнулась:

– Что-то я не видела собак с руками…

Сажин, правда, помедлил. Но все-таки взял ботинок в зубы, снова опустился на колени…

Серафима вынула у него изо рта ботинок и вздрогнула, услышав хохот. Лодка, торчащая из камышей, дернулась и поплыла. В лодке сидел отец, на корме торчали две удочки.

– Ну, детки, испортили вы мне рыбалку! – громко и весело проговорил Клычков, выходя на берег там же, где только что выполз Сажин. – Я сидел, боясь удилищем взмахнуть. Зато уж…

Сажин, мокрый, вонючий, жалкий, не знал, куда деваться.

– Так как же, Матвейка, жениться хочешь? – со смехом спросил Клычков, опускаясь на скамейку.

– Аркадий Арсентьевич, благодетель… – пролепетал Сажин. – Я бы ей верой и правдой…

– Вижу. Слышишь, дочка? – повернулся к Серафиме Клычков, вытирая проступившие от душившего его смеха слезы. – Я бы еще посидел в лодке, да уж невтерпеж.

– Это ему еще заслужить надо, – сказала Серафима. И вдруг вспыхнул, зашатался в ее прищуренных глазах шальной огонь, она, чуть помедлив, прибавила: – А знаешь что, отпусти его, батюшка, в Екатеринбург со мной.

– То есть? – На лице Клычкова смешинки стали таять.

– А заслуживать будет, – чуть улыбнулась Серафима. – Он, вишь, понятливый да исполнительный…

– Неудобно как-то – у девицы в лакеях мужик!

– Положим, в городе-то и другие лакеи найдутся. Матвей будет вроде телохранителя.

– А, Матвей? – повернулся теперь к нему Клычков. – И как же я без тебя, брат, буду?

– Аркадий Арсентьевич! Отец родной, я на все согласный. – Сажин опять готов был упасть на колени. – Вместо меня вы найдете кого-нибудь. А я бы уж Серафиме Аркадьевне с таким усердием… Волоса с ее головы не упало бы. Перед вами и Богом говорю… Люблю ее… И докажу. Всем поведением.

– Это вот и посмотрим еще, – с прежней улыбкой проговорила Серафима и, капризно взмахнув длинными ресницами, протянула: – Ну, батюшка, сам же говорил – коротка ведь жизнь…

– Эх, черт! – Клычков вскочил со скамейки. – Ну и дочка! Чую, кровь-то в тебе чья! Быть посему! Н-но, Матвейка, гляди у меня! И ежели что… гнев мой знаешь… И уж прямо говорю: в жены тогда ее взять можешь, а капиталу на приданое – фигу с маслом.

Поглядеть на свои рудники Серафима направилась на другой день. Сопровождал ее снова Матвей Сажин, со вчерашнего дня получивший новое «место».

Рудники находились примерно в полуверсте от села, в холмах, проросших густым лесом. Серафима легко шла по тропинке впереди Сажина. Матвей шагал сзади, нагруженный зонтами, галошами, плащами, так как весь день небо хмурилось, грозя дождем.

Скоро меж стволов завиднелось несколько построек, похожих на бараки.