Окружённая цветами, она сидела на пятках, сплетённые пальцы сжимая в замок на уровне груди, а золотистые мохнатые пчёлы с деловитым гудением трудились, чтобы в сотах созрел душистый, целебный, вкусный мёд — неизъяснимая сладость и для языка, и для сердца.
Сосна молчала в своём вечном сне. Солнечный свет не смягчал её сурового лица, лишь подчёркивал резкость черт, заострённых страданиями, коих Северге довелось хлебнуть сполна. В этой жёсткой оболочке родилось чудо, которое пережило саму воительницу и навеки обессмертило её. Ждане удалось коснуться его всего раз, когда Рамут дала ей подержать целебный камень, с которым не расставалась никогда, но те мгновения врезались в память и душу Жданы до конца её дней.
Она хмурилась от мысли о несправедливости: Лаладе поклоняются, её чтут, восславляют, и она сияет солнцеподобно над своими детьми, а Северга мерцает здесь тихим, скромным светочем, и мало кто знает о ней. Ждане хотелось, чтобы люди разделили с ней этот возвышающий и очищающий душу трепет, чтобы прониклись, чтобы поняли, какое же это на самом деле чудо...
Но, может быть, и правильно, что имя Северги освещало только души тех, кто был к ней близок. Та и при жизни не любила шума вокруг себя, не жаждала признания и всеобщего почтения. Нужно ли навязывать ей эту непрошеную известность посмертно? Сдвинувшиеся задумчиво брови Жданы расправились, глаза наполнились ласковой печалью. Северга не нуждалась в помощи для своего прославления. Её сердце жило и билось рядом с сердцем Рамут — в виде подвески-сердечка на груди навьи-целительницы. Северга обеспечила себе бессмертие сама. Забвения ей можно было не бояться.
Ждана ещё некоторое время сидела на пятках, легонько касаясь пальцами цветочных головок. Не хотелось расставаться с ними, она будто вросла в эту тёплую землю корнями. Но чьи-то голоса заставили её подняться и скрыться за углом домика на полянке.
Из леса показались двое — голубоглазая и русоволосая женщина-кошка в воинском облачении и молодая представительница человеческого рода. Последняя опиралась на руку белогорянки-воительницы, а под её нарядом проступал большой живот. Голову её покрывал убор состоящей в браке женщины. Судя по той заботливости, с которой кошка поддерживала её и с какой нежностью на неё смотрела, в её утробе подрастало их общее дитя.
— Кажется, тут никого нет, — проговорила беременная незнакомка, оглядываясь вокруг себя. — А я так хотела увидеть госпожу Рамут...
Услышав это имя, Ждана вышла из своего укрытия и направилась к гостьям.
— Здравия вам, — обратилась она к ним приветливо. — Госпожа Рамут тут больше не живёт постоянно. Она теперь обитает вместе со своей супругой Радимирой. Но она часто здесь бывает. Я — Ждана, супруга княгини Лесияры. С кем я имею честь беседовать?
Заслышав имя белогорской повелительницы, обе гостьи поклонились. Женщина-кошка назвалась:
— Я — Гордана, а это супруга моя, Нечайка. Госпожа Рамут когда-то исцелила её.
Что-то странное было в чертах лица Нечайки, какой-то небольшой изъян... Один её глаз сидел чуть глубже другого, но это не портило её — молодая женщина была очаровательна, со светлым, добрым, немного робким взглядом. Ждана догадывалась, какого рода лечение дочь Северги провела над Нечайкой: в области исправления лицевых увечий Рамут не было равных. Особенно славилась она тем, что после её вмешательств не оставалось шрамов. Вот и у Нечайки кожа сияла первозданной гладкостью, лишь чуть заметная неправильность лицевых костей напоминала о недуге. Как будто её череп сдавила жестокая рука и немного смяла. Но язык не поворачивался назвать это уродством — так, маленький недочёт, который был заметен даже не с первого взгляда.
— Может, тебе удобнее будет пройти в дом и присесть, голубушка? — ласково обратилась Ждана к ней. — А я пока разыщу госпожу Рамут и передам ей, что к ней пришли.
Нечайка, подняв взгляд к лику сосны, проговорила:
— Благодарю тебя, госпожа. Мне больше на свежем воздухе нравится. Здесь так чудесно!
Ждана придумала наилучшее решение — вынести из дома скамеечку и устроить Нечайку в тени, поблизости от ручья. Гордана зачерпнула ковшиком целебной воды, чтобы супруга могла умыться и попить.
Ждане не пришлось разыскивать Рамут: та, легка на помине, сама шагнула из прохода, облачённая в чёрный кафтан навьего покроя с белой рубашкой и чёрным шейным платком, чёрные порты и высокие чёрные сапоги. Её голову венчала шляпка-треуголка с пучком белых перьев цапли. Тяжёлая коса, свёрнутая в узел, поддерживалась жемчужной сеткой-волосником.
— А, это ты, милочка! — сразу узнала она Нечайку. Заметив, что та собирается встать, навья тут же придержала её за плечо: — Сиди, сиди.
Женщине-кошке Рамут слегка поклонилась, приподняв шляпу. Приветствие вышло суховатым, но сдержанность была вообще в природе молодой навьи. Это не значило, впрочем, что она совсем не проявляла чувств, просто далеко не все вокруг удостаивались от неё радушного и сердечного приёма. Теплоту она выказывала только самым близким, и это роднило её с Севергой. Но сколь ни похожи были мать и дочь, особенно очертаниями сурово сжатого рта, возле которого уже сейчас у Рамут пролегли такие же, как у навьи-воина, жёсткие складочки, глаза молодой целительницы всё же разительно отличались. В её взоре не было жутковатого льда, их наполнял мягкий, умный и человечный душевный свет, отличавший всякого по-настоящему великого врачевателя. Этот свет робкая и простодушная Нечайка в своё время сразу безошибочно уловила и потянулась к целительнице всем сердцем, без страха. Её глаза и сейчас при виде Рамут сияли, исполненные величайшего почтения, восхищения и бесхитростной приязни, почти влюблённости. Гордане, пожалуй, было впору ревновать.
— Ну здравствуй, голубушка, — сказала Рамут, приподняв уголки суровых губ в улыбке. — Вижу, дела твои идут превосходно. Я рада. Поздравляю со скорым пополнением в семействе.
Нечайка, опираясь на руку супруги-кошки, всё-таки поднялась. Молитвенно сложив ладошки, она обратилась к навье:
— Госпожа Рамут, миленькая моя, можно тебя попросить кое о чём?
— Я даже догадываюсь, в чём состоит твоя просьба, — улыбнулась Рамут. — Пойдём-ка в дом, надобно тебя осмотреть.
Кивнув женщине-кошке, навья взяла у неё руку Нечайки, всем своим исполненным спокойного достоинства видом показывая, что та может доверить ей своё сокровище. Гордана отпустила супругу с Рамут в домик, но провожала взглядом, пока те не скрылись за дверью.
— Не тревожься, уважаемая Гордана, — молвила Ждана мягко. — Рамут — лучшая врачевательница, какую только видел этот мир. Твоя супруга в надёжнейших руках.
— Да знаю я, Нечаюшка мне все уши о ней прожужжала, — усмехнулась белогорянка. — Хочет, чтоб та у неё роды приняла. Никого другого не желает — только госпожу Рамут! Она на неё молиться готова.
— Должно быть, Рамут в своё время очень ей помогла, — осторожно заметила Ждана.
— Ещё как, — кивнула Гордана. — Она у меня красавица, Нечаюшка моя. Но когда-то её красоту украл недуг, а госпожа Рамут её спасла — вырезала опухоль из её головы и личико исправила. Я, правда, не видала её до лечения: мы встретились, когда она была уже здорова. Но и Нечаюшкина родня на эту целительницу молится.
Разговор незаметно зашёл о сосне. Женщина-кошка полюбопытствовала, кто это, и Ждана ответила торжественно:
— Это матушка Рамут, Северга. Она была смертным воином, но её сердце стало великим даром и спасением для страждущих.
Вкладывая в рассказ весь свой душевный жар, она поведала Гордане о Северге. Женщина-кошка слушала, как ей показалось, сперва с некоторым недоверием, но то, что навья-воин упокоилась в сосне, подобно дочерям Лалады, а её сердце обладало такой целительной силой, убедило бы кого угодно и в чём угодно.
— Мне однажды довелось видеть свет этого сердца, — молвила Гордана задумчиво. — Мой отряд тогда наткнулся на госпожу Рамут в лесу. Она подняла камень в руке, и всё вокруг озарилось сиянием — ослепительным, ярче солнца. Тогда я приняла его за свет Лалады, но сейчас думаю, что оно даже сильнее.
