Светолика мигом умяла кусок хлеба с маслом и солёной рыбой, но и от орешков не отказалась. Вместе сёстры отбыли во дворец Огнеславы — получать знания. Ратибора обнаруживала хорошие способности к точным наукам, к вычислениям, и несколько худшие — к словесности. Писала она с ошибками, но уже разбиралась в чертежах часовых механизмов и понимала, как они работают. У Светолики же, напротив, проявлялось словесное чутьё, грамоту она впитывала как губка, умела бегло изъясняться на навьем языке и испытывала тягу к стихосложению. На этой почве младшенькая стала, можно сказать, любимицей Гледлид. Это было немалым достижением, учитывая, что в целом рыжая навья приязни к детям не питала. Ратибора ещё помнила свою родительницу-княжну, да и Солнцеслава с Лугвеной не изгладились из её памяти и сердца, а Светолика-младшая знала только Гледлид — к ней и тянулась всей незамутнённой детской душой. Привязанность в её сердечке имела оттенок трепета и уважения, потому что порой навья напускала на себя загадочный, недосягаемый, высокомерно-замкнутый вид, могла отпустить язвительное словцо. Но Светолика верила и чувствовала, что Гледлид не злая, а на самом деле хорошая и очень умная. Может быть, чуточку теплоты и сердечности недоставало её нраву — самую малость. Умом и учёностью навьи малышка восхищалась и мечтала, когда вырастет, стать такой же. Однако когда Светолика назвала Гледлид матушкой, та не обрадовалась, а фыркнула и вскинула бровь.
— С какой это стати? Никакая я тебе не матушка, детка. Мы даже роду-племени разного: я навья, а ты — кошка. Просто так уж вышло, что мы с твоей матушкой Берёзкой женаты.
Девочка очень расстроилась, убежала и спряталась. Гледлид осталась весьма озадачена. Несмотря на временами колючий нрав, сердце у неё было отнюдь не из камня, и она всё-таки разыскала забившуюся в уголок плачущую Светолику. Присев около неё, навья легонько почесала её пальцем за ушком.
— Послушай, малыш... Я не хотела тебя огорчать, — вздохнула она. — Я просто плохо умею ладить с детьми. Не моё это. Наверное, я никогда к ним до конца не привыкну.
Светолика вытерла слёзы и сказала:
— Дети — они точно такие же, как взрослые. Просто размером поменьше.
Навья усмехнулась уголком рта.
— Ну, допустим, не только в размере разница... Ну да ладно. Пусть будет так. Забудем это досадное недоразумение. — И протянула девочке руку: — Пойдём, почитаем.
Светолика радостно просияла и вложила в неё свою ладошку. Она была в восторге от того, что её допустили в рабочие покои Гледлид — комнату, стены которой полностью закрывали книжные полки, а посередине стоял большой стол с ящиками и обитое кожей мягкое кресло. Кресло это изготовили по особому заказу навьи, подобных предметов обстановки в Белых горах не делали. И сиденье, и высокая спинка, и подлокотники были мягкими. Берёзка сама выткала для украшения и пущего уюта длинный узкий коврик с кисточками по углам, который стелился в кресло поверх сиденья и спинки. Гледлид опустилась в него, а Светолика, на миг забыв о своей трепетной почтительности, осмелела и вскарабкалась к ней на колени. Навья не стала её сгонять, хотя и держалась несколько напряжённо.
— Вообще-то, тебе уже пора спать, — молвила она. — Но на сон грядущий можно и почитать немного.
Книгу она выбрала поскучнее, с тем расчётом, чтобы поскорее утомить ребёнка: это была древняя историческая поэма на старонавьем, переложением которой на современный язык она сейчас занималась. Светолика сперва внимала с открытым ртом, вслушиваясь в диковинное, непонятное звучание слов, лишь отдельные из коих она смутно узнавала, а иные угадывала. Вскоре, как Гледлид и рассчитывала, девочка начала клевать носом, а её пушистые ресницы то и дело смыкались. Наконец её златокудрая головка склонилась к ней на плечо, и Светолика уснула самым милым образом — с приоткрытым розовым ротиком, из уголка которого капали слюнки. Подождав немного, пока девочка заснёт покрепче, Гледлид осторожно отнесла её в постель.
Несколько дней спустя Светолика спросила:
— Можно мне всё-таки звать тебя матушкой?
При этом она стояла, доверчиво прильнув к коленям Гледлид и заглядывая ей в глаза с самой очаровательной детской надеждой, какую только можно было представить. Навья вздохнула, уголки её губ приподнялись в краткой, не то задумчивой, не то смущённой улыбке.
— Не знаю, детка. Это слово звучит для меня непривычно. То есть, мне непривычно, чтоб меня так называли. Я не собиралась заводить детей, но так уж вышло, что вы с Ратиборой уже были у Берёзки, когда мы с ней заключили брачный союз. Пришлось мне с этим примириться.
Светолика слушала молча, но с каждым словом надежда в её глазах становилась всё больше, всё сильнее, мерцая крошечными настойчивыми звёздочками. Снова забравшись к Гледлид на колени, девочка обняла её за шею. Сперва навья сидела, точно окаменев, а потом её рука поднялась, пальцы зарылись в солнечные кудри Светолики.
— Ну... если тебе так хочется, — пробормотала она, — можно попробовать.
Светолика крепче сжала объятия, прильнув щёчкой к её щеке, зажмурилась и замурлыкала со счастливой улыбкой до ушей. Почёсывая кудрявый затылок девочки одной рукой, другой Гледлид неуверенно обняла тёплый мурчащий комочек её тельца.
Берёзке было отрадно наблюдать их сближение. Если её материнская любовь была безусловной, горячей, всепоглощающей, далёкой от доводов рассудка, то любовь Гледлид приходилось заслуживать. Чтобы снискать благосклонное внимание навьи, нужно было что-то из себя представлять; обладать не просто матушкиными любимыми лапками и ушками, быть не просто родной матушкиной кровинкой, солнышком и пушистым комочком, а яркой личностью. Гледлид не знала той страстной, нерушимой, берущей свои корни в телесном единстве связи между матерью и выношенным ею ребёнком, для зарождения привязанности ей требовалось увидеть некую общность, некое сходство, каковое она и нашла в виде выраженных способностей Светолики в области языков и словесности. Гледлид не смеялась над первыми неуклюжими попытками творчества, а объясняла девочке подробным образом устройство, правила и законы построения, всю стихотворную кухню. Но если правила можно вызубрить, то внутреннее наполнение произрастало из души стихотворца, из его мироощущения и художественного вкуса. Знать правила стихосложения недостаточно для того, чтобы стать настоящим художником слова. Надо иметь особое душевное устройство и способ мышления. С этим даром либо рождаешься, либо нет. Есть ли этот дар у Светолики — время покажет. Это навья тоже пробовала разъяснить своей юной ученице и советовала ей пока как можно больше читать и впитывать.
Гледлид продолжала сочинять сказки. Было в них нечто новое, необычное для народного творчества Белых гор и близлежащих земель. Навья любила делать действующими лицами своих сказок предметы, наделяя их душой и жизнью. «Повесть о деревянной ложке», «Повесть о дырявом сапоге», «Повесть о маленьком цветке»... Первой их восторженной и благодарной слушательницей становилась Светолика, да и Ратибора не прочь была послушать. Сама Гледлид называла свои сказки притчами и считала, что они предназначены больше для взрослых, нежели для детей. Но, как показал опыт, дети ими тоже заслушивались; просто они улавливали то, что лежало на поверхности, а более глубокий смысл могли распознать те, кто постарше. Каждый в этих сказках мог разглядеть что-то своё.
Прохладное дуновение ветра заставило Берёзку зябко вздрогнуть и вынырнуть из раздумий. Выпив свой отвар с мёдом, Гледлид уже ушла на работу в книгопечатню, чтобы появиться дома к обеду; дочки умчались учиться, а Берёзка хозяйничала в саду одна. Одиночество её не тяготило, она всегда находила себе дело и потребность супруги в уединении для творчества уважала. Она знала: соскучится навья — сама придёт и обнимет. Иногда и не обнимет, если слишком много сил отдала творческому порыву, но обязательно поцелует с немного усталой нежностью. Даже если промолчит, то глаза всё за неё скажут. Впрочем, слова Гледлид могла найти в любом состоянии. Словесность была у неё в крови. Ядовитое жало язвительности навья теперь всё чаще прятала в разговоре с любимой женой, но никого прочего не щадила. С Берёзкой она даже шутила осторожно, помня о шипах крыжовника и вспыхнувшей под ногами прошлогодней листве.
