— Слушай, подружка, — рассердилась Зареока, — и далась тебе она! Чего ты прицепилась? Не моя она. Не-мо-я! — повторила девушка раздельно, по слогам.
Кукуля вся сощурилась — понимающе, хитро. Глаза — щёлочки-бусинки, лукавые солнечные искорки.
— Ну-ну, — мурлыкнула она.
И ничего с этим поделать было решительно невозможно.
На следующий день Зареока попросила матушку Душицу напечь пирогов и вообще всякой снеди побольше:
— Девушек в обед угостить хочу, — сказала она, розовея.
Матушка не заметила её румянца. Что ж, подружек угостить — дело хорошее, съестного дома всегда было вдосталь, отчего ж не поделиться? Принимая от родительницы вкусно пахнущую корзинку, накрытую чистой тряпицей, Зареока терпела ропот совести, но не слишком долго. Уж очень тревожили её острые, изголодавшиеся выступы скул Леглит... Навья питалась явно недостаточно. Пропускать завтраки и забывать об обедах — куда ж это годно? Этак она скоро ноги таскать не сможет, не то что работать. А работала навья на износ, самозабвенно, до полного изнеможения. Зареока не могла забыть тот поздний вечер, когда Леглит уснула прямо под кустом. Девушка и сама не была бездельницей, но чтоб доработаться до полного бесчувствия — это уже перебор.
Она постучала в дверь. Открыл ей тот темноволосый, досиня выбритый навий, который готовил отвар тэи в прошлую встречу с госпожой Олириэн. Вопросительно посмотрев на гостью с корзинкой, он ждал пояснительных слов.
— Нельзя ли передать это для госпожи Леглит? — сказала Зареока.
Навий без лишних вопросов кивнул, принял корзинку и скрылся за дверью. Девушка с облегчением выдохнула. Это оказалось не так уж трудно. А она переживала, беспокоилась! С чувством выполненного долга она полетела на работу, как на крыльях.
Вечером она, как всегда, задержалась позже остальных девушек. Поливая последний кустик водой из Тиши, Зареока мурлыкала под нос песенку, когда её коснулось знакомое ощущение прохладного ветра...
— Кхм... Добрый вечер, Зареока.
Вид у Леглит был озабоченный и суровый. Тревожные мурашки тут же поползли по плечам девушки.
— Я... Я получила твой подарок, — начала навья, снова с трудом подбирая слова. — Это было... гм... неожиданно. Я выражаю тебе признательность за него, но... Впредь прошу больше так не делать.
— Но почему? — охваченная холодком огорчения, пробормотала Зареока.
Леглит мялась, бросая взгляд по сторонам, откашливалась, кусала губы.
— Это... гм... весьма любезно с твоей стороны, но... Как бы тебе объяснить?.. Я не считаю себя вправе что-то принимать от тебя. Кроме того, мне было неловко перед госпожой Олириэн и прочими...
Пытаясь понять, в чём её ошибка, Зареока воскликнула:
— Ах, как же я сама не догадалась? Мне следовало угостить и их!
— Да нет! — вскричала Леглит, всё ещё во власти мучительного подбора слов. — Не в том дело. Ты не обязана никого угощать. Мне просто неловко... Я... ничем не заслужила такую заботу с твоей стороны.
Так ничего и не поняв из витиеватых объяснений навьи, Зареока расстроилась до слёз. Отвернувшись, она спрятала лицо в ладошках и заплакала. Рыданий такой отчаянной силы она сама от себя не ожидала, но огорчение завладело ею безраздельно.
— Гм, — смущённо пробормотала Леглит. — Кажется, так бывает, когда самые лучшие намерения встречают непонимание.
Зареока вздрагивала от горьких всхлипов, а навья, издавая сокрушённые возгласы, не могла произнести ничего вразумительного. Наконец она медленно, как тающий сугроб, опустилась на колени.
— Зоренька! — воскликнула она дрожащим голосом. — Я недостойнейшая из недостойных. Я не стою твоего мизинчика. Такое чудесное, чистейшее существо, как ты, не должно снисходить до такого чудовища, как я. Да что я говорю?! Я и изъясниться толком не могу, одни громкие пустые слова вертятся на языке, а ты достойна самых искренних, самых нежных... О, священная селезёнка Махруд! Я беспросветная тупица. Язык слов отказывается мне служить, одна надежда на вот этот язык...
Издав тяжкий, усталый вздох, Леглит завладела руками Зареоки и покрыла их поцелуями. Щекочущими мотыльками они плясали по коже, поднимаясь всё выше, обожгли шею девушки и достигли её губ. Растерянная, заплаканная Зареока, заблудившись в возвышенно-туманных восклицаниях Леглит, этот порыв ощутила всем сердцем. Его смысл был яснее некуда. Приподнявшись на цыпочки, она обняла навью за шею.
— Мне тревожно за тебя. Леглит, хорошая моя! Нельзя же так зверски работать и при этом совсем ничего не есть! Ты еле живая, такая худенькая... На тебя же смотреть страшно!
— О, священная печёнка Махруд! Ха-ха-ха! — расхохоталась навья. — Ты чудо... Ты прелесть моя!
Зареока ощутила, что подымается в воздух. Это Леглит, стиснув её в объятиях, принялась её кружить со смехом.
— Милая Зоренька, я обожаю тебя... Обожаю! Кажется, я разгадала это уравнение... «Любить» равно «кормить»! — восклицала она, чмокая девушку в щёчки, в шею, в губы — всюду, куда получалось дотянуться. — И чем сильнее любовь, тем упитаннее её предмет! Ха-ха-ха... Прелесть... Чудо моё! Я твоя — целиком и полностью! Владычица моя прелестная...
Работала Леглит почти без выходных. Лишь раз в десять дней, а то и в две седмицы у неё бывал отдых, но весь он проходил... во сне. В будние дни их с Зареокой встречи были очень краткими, и девушка надеялась, что уж в долгожданный выходной-то они побудут вместе подольше. Увы, её ждало разочарование. Нет, Леглит не отказалась встретиться, но в светлом берёзовом лесочке, под шелест кудрявых белоствольных красавиц она крепко заснула, положив голову на колени Зареоки. Боясь потревожить навью, та просидела так полдня. Корзинка со снедью стояла рядом, но Зареока к ней не тянулась, чтоб лишний раз не шевелиться... Это было даже не разочарование, а потрясшее её до глубины души осознание, насколько же Леглит выматывается, как много сил отдаёт работе.
— Зоренька... Прелесть моя, счастье моё, — проговорила навья, устраивая голову на коленях у девушки и глядя на неё с усталой нежностью. — Я люблю тебя, обожаю тебя... Я только вздремну самую малость, хорошо?
— Хорошо, отдыхай, — вороша пальцами её стриженые волосы, сказала Зареока.
— Как с тобой чудесно, — вздохнула Леглит, пытаясь поднять неодолимо смыкающиеся веки. — Поцелуй меня, свет моего сердца...
Её взгляд ускользал, угасал, сознание трепетало, как пламя на ветру. Её бледность была поистине ужасающей. Со сжавшимся сердцем Зареока склонилась и прильнула к губам Леглит, и они ответили совсем слабо. К концу поцелуя навья-зодчий уже спала, и если бы не лёгкое, едва заметное дыхание, её можно было бы принять за мёртвую.
Вот уже янтарно-румяные лучи заката прощально ласкали белые стволы берёз, а Леглит всё спала. Забыв о голоде и жажде, Зареока стерегла её отдых. Её колени стали для навьи изголовьем, и она не решалась из-под неё выбраться. Угасла вечерняя заря, голубые сумерки поползли по земле, потянуло прохладой, заныло комарьё; Зареока только и делала, что отмахивалась от них сорванной веточкой да сгоняла настырных голодных кровососов с Леглит. И всё же нельзя было сказать, что свидание получилось из рук вон плохим. Даже просто охранять сон навьи было Зареоке в радость. С грустноватым, тёплым чувством в груди она всматривалась в бледное лицо с впалыми щеками («Недоедает всё-таки!») и осторожно, затаив дыхание, кончиками пальцев дотрагивалась до волос Леглит, остриженных очень коротко, под расчёску. Очень хотелось поцеловать эти обычно строго сжатые, а сейчас жалобно приоткрывшиеся губы, но Зареока боялась разбудить навью. Подушечками больших пальцев она едва ощутимо приглаживала брови Леглит — довольно густые, темнее волос. Они придавали лицу сурово-замкнутый вид, который, наверно, отпугивал тех, кто не знал Леглит близко. Зареока тоже сперва побаивалась, но теперь-то она знала, что та неспособна и муху обидеть — даже удивительно, ведь она навья, оборотень-волк. Во рту у неё были внушительные клыки, а на острых кончиках ушей рос пушок, но на всё это девушка смотрела с нежностью. Ушки, зубки... Спит, как дитя, доверчиво и расслабленно, на мягком ложе её колен. Разве не чудо?
