— Вон, глянь, твоя идёт!
Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех поклонов, меж ними не было, а уже — «твоя». И никак не убедишь их в обратном! Правде не верят, пересмеиваются, только пуще прежнего шушукаются.
Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку.
— Что-то многовато кустов, голубушка, — сказала она строго. — Больше — не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла.
Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо:
— Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья — не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело.
Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись — вяло, невесело.
— Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, — усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь.
Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались.
— Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, — хмыкнула Кукуля. — Вот рубанула так рубанула!
— А что? — заметил кто-то из девушек. — Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты — кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась...
— Цыц там, — осадила говорившую Кукуля. — Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано — что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь — переулок. Тут забор, а там — плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что.
— А мы им что, строить мешаем? — не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. — Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки.
— Ладно, — махнула рукой Кукуля. — От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело!
Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело — тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала, разве в ответе она за своих сородичей, творивших зло? Быть может, в том было дело, что не отболели ещё в душе Зареоки её потери — две сестрицы старших и лада, которую она никогда не видела, а теперь уж и не увидит?
Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой...
— Девоньки, я отлучусь ненадолго, — проговорила Зареока глухо.
— Ты чего, Зорь? — спросила Кукуля.
— Ничего. Приду скоро.
Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо — в другие миры...
— Святая пятка Махруд! — послышалось рядом. — Голубушка, что с тобой?
И какая нелёгкая занесла госпожу Олириэн сюда! Присев около Зареоки, она приподняла её лицо за подбородок и принялась бережно вытирать её мокрые глаза и щёки своим носовым платком — надо сказать, безупречно свежим и чистым.
— Ну-ну, милочка... Что стряслось? Ну, что такое? — спрашивала она сочувственно-ласково, а её платок, уже порядком промокший, впитывал потоки слёз Зареоки. — Что за горе у тебя, моя дорогая?
Ощутив укол стыда, Зареока попыталась унять всхлипы, от которых до боли содрогались её плечи и грудь.
— Ничего, госпожа, — пробормотала она.
— Ну, как же ничего? От «ничего» так не рыдают, — покачала головой Олириэн, осторожно и ласково сжав её пальцы. — Быть может, я могу чем-то помочь, дитя моё? Я сделаю всё, что в моих силах!
— Нет, госпожа, этому помочь уже нельзя, — захлебнувшись всхлипом и пытаясь успокоиться, выдохнула Зареока. — Прости меня, я пойду работать.
Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя — наверное, через проход — девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый.
— Это тэя, — наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. — Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы — где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка?
Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись.
— Ну, вот уже и получше стало, правда? — с улыбкой проговорила золотоволосая навья.
От смущения Зареока будто язык проглотила. Её хватило только на то, чтобы робко улыбнуться в ответ и кивнуть. Госпожа Олириэн непозволительно долго возилась с ней, тратя своё драгоценное время, а ведь работы у неё было несоизмеримо больше, чем у девушки-садовницы. Она строила город! И отвечала в нём за всё.
— Благодарю тебя за твою доброту, госпожа, — пролепетала Зареока. — Мне и правда пора идти работать, да и у тебя, наверное, дел много...
— Поверь, дела — ничто, — серьёзно сказала Олириэн. — Если я хоть чем-то могу помочь тебе, я не пожалею ни сил, ни времени.
— Ты уже помогла, госпожа, — искренне ответила девушка. — Благодарю тебя.
Когда она вернулась к своей дюжине, Кукуля воскликнула:
— Ты где пропадала? Без тебя у нас тут прямо всё разваливается! Что, эта твоя Леглит нажаловалась, поди, своему начальству на тебя? Мы уж думали, навии тебя там сожрали и косточками не подавились!
— Может, и нажаловалась — не знаю, — хмыкнула в ответ Зареока. — Но госпожа Олириэн не может никого сожрать. Хорошая она и добрая. И с чего ты взяла, что Леглит — моя?
— Ну... с чего-то ведь она с тобой раскланивается? — заиграла бровями Кукуля.
Зареока только поморщилась и махнула рукой.
В этот день она заработалась допоздна. Девушки уж разошлись по домам, а она ещё обходила посадки, добавляла кое-где волшбы, ласково шепталась с молодыми деревьями и кустами. Видя и слыша их живой отклик, она радовалась сердцем, а те в ответ на ласку льнули к её ладоням листочками. А вот и розы... После придирок Леглит в сердцах Зареока посадила ещё шесть «лишних» кустиков. Места хватало всем; даже когда разрастутся они, тесноты не будет. И чего навья прицепилась к ней? Задумчиво вороша пальцами листочки, девушка снова и снова возвращалась мысленно к их короткому разговору, морщилась от досады на себя. В самом деле переборщила, что уж тут скажешь... Вспомнилась опять лада-горлица, и глаза намокли, всколыхнулась в душе тоска, взмахнула серыми крыльями. «Прощай», — шелестело далёкое тихое эхо. Не встретятся они ни весной, ни осенью, не обнимут её руки лады, не родятся у них детушки... Не будет счастья никогда, никогда! Кончилась её жизнь, едва начавшись; летела к ней лада, да не долетела — сбила её, горлинку ясную, проклятая стрела вражеская...
