Они вернулись к костру и мясу. Огонь уже почти погас, и Куница подбросила ещё хвороста. Пламя сразу ожило, затрещало, озарив подземелье дымным отблеском. Придавленная тяжёлым впечатлением от только что увиденного, Олянка съёжилась в комочек. На неё опять накатывала тоска: белая голубка, Радимира, Любимко, ребёнок. Как только что подкормленный топливом костёр, с новой силой поднялась и боль, оживлённая думами и воспоминаниями.

— Поешь ещё, — предложила Куница.

Олянка отрицательно качнула головой, замкнувшаяся в душной, холодной могиле отчаяния. Может, когда-нибудь всё это и отболит, покроется пылью и тенётами, как те кости, но сейчас свежая рана постукивала отголосками сердцебиения и сочилась тёплой кровью. Матушка, батюшка, братья и сестрицы... Сердце рвалось домой, но холодная волчья ночь качала косматой головой: туда теперь нельзя. Нет ей больше места среди родных.

— Хочешь погоревать — погорюй, но недолго, — сказала Куница. — Надо жить дальше.

Наверно, у Любимко после припадка приступ головной боли... А унять боль стало некому. Тёплые слёзы проступали сквозь зажмуренные веки, когтистые руки обхватывали колени, бурые пятна на подоле рубашки не давали забыть о маленькой не рождённой жизни. Из груди рвался вой... И вырвался — самый настоящий, волчий. Олянка испугалась его звука и смолкла. Вот такой теперь у неё голос — голос её зверя, Марушиного пса в ней.

В отверстие пробивался дневной свет: начиналось яркое, морозное, солнечное утро. Но глазам оборотней слишком больно любоваться янтарно-розовыми лучами, озаряющими сверкающий снег, их удел — сумрак, и Олянка с тоской, до рези в глазницах щурилась на световое пятно сверху. Не видать ей больше красного солнышка, не полюбоваться закатом у реки. Только ночью и послушает теперь она шёпот ив.

— К стае примкнуть тебе надобно, — сказала Куница. — Некоторые и в одиночку живут, но новичкам это не под силу. Им лучше с сородичами держаться. Я сама с Кукушкиных болот, там бабушка Свумара вожаком. Пообтешешься там, уму-разуму научишься, да и душа на место встанет. Бабушка для всякого мудрое слово найти умеет. Давай-ка вздремнём перед дорогой, а после заката туда и двинемся.

— А далеко они, болота-то Кукушкины? — чувствуя при слове «вздремнём» потребность в широком зевке, спросила Олянка.

— Ежели в полную силу бежать, три дня пути. А коли с отдыхом, то дольше выйдет. — И Куница, будто бы поймав мысль Олянки о зевке, растянула клыкастый рот: — О-о-хо-хо-о-о... Ну всё, отдыхать давай. Зимой советую спать в зверином облике: так теплее. Шуба греет.

С этими словами Куница перекувырнулась через голову и приземлилась уже на четыре широкие лапы. Даже в её волчьей морде проступало весьма забавное сходство с её человеческим обликом: тот же скошенный низкий лоб, круглые глаза, плоский нос и длинная верхняя губа. А может, став сама оборотнем, Олянка просто научилась видеть волчьи «лица», казавшиеся людскому глазу одинаковыми. Морды Марушиных псов различались точно так же, как расходятся чертами лица людей. Наверно, людской страх перед детьми Маруши мешал видеть эти тонкости...

«Давай, и ты перекинься, — услышала Олянка голос в своей голове. — Только одёжу сперва сними».

Видя её изумление, Куница фыркнула. Посредством всё той же мыслеречи она объяснила, что Марушины псы в зверином облике переговариваются вот так: не приспособлены волчьи глотки издавать звуки человеческого языка.

Поёживаясь, Олянка разделась. Растопыренные пальцы в нерешительности царапали когтями землю... Один переворот через голову — и они станут лапами. Сердце леденело, боясь увидеть своего зверя. Олянку терзал странный страх: а если она не сможет стать снова человеком? Разум понимал, что всегда можно перекувырнуться обратно: ведь Куница много раз это делала, да и другие оборотни, наверно, тоже, но страх этот не поддавался доводам рассудка. Он просто дрожал шерстяным комком под рёбрами.

Куница между тем свернулась пушистым клубком и опять зевнула во всю пасть. Её челюсти с клацаньем сомкнулись.

«Ну, ты как хочешь, а я — спать».

Собравшись с духом, Олянка всё же сделала наконец переворот вперёд через голову. Она долго не открывала боязливо зажмуренные глаза, но не будешь же вечно держать их закрытыми! Так и есть, лапы... Шерсть — иссиня-чёрная, как её волосы, огромный мохнатый хвост. Стоять на четырёх конечностях было на удивление удобно — совсем не так, как человеку на четвереньках. Олянка двинула тазом из стороны в сторону, переступая задними лапами. Хвост тоже двигался, двигались и уши. Слышали они неизмеримо больше, чем раньше: где-то упал с еловой лапы снег, где-то птица вспорхнула... А у спящей Куницы побуркивало в животе: её нутро переваривало мясо.

Прислушиваясь к ощущениям, Олянка улеглась. Тело само знало, как надо расположиться, и у неё получился такой же пушистый, укрытый хвостом клубок, как и у Куницы. Сейчас от сна она не хотела ничего — ни встреч, ни чувств, ни видений. Просто закрыть глаза, а через мгновение открыть их уже после заката, когда настанет удобный для путешествия сумрак. Ни одну живую душу она не желала пускать в черноту своего черепа. Пусть там будет просто тихо, пусто и темно.

Вышло так, как Олянка и хотела. Мгновение черноты — и её разбудила возня Куницы, которая в зверином облике подкреплялась на дорожку остатками мяса.

«Присоединяйся, — отправила она Олянке мыслеречь. — Путь предстоит долгий».

Мощные челюсти оборотня легко ломали рёбра лесной козочки, и грудная клетка оказалась вмиг вскрыта. Вдвоём они прикончили косулю. Осталось только осердие, шкура, кости да копыта. Печёнку Куница решила не оставлять падальщикам и, давясь сытой отрыжкой, сожрала сама. Кишками она побрезговала, сердце и лёгкие оставила Олянке. Облизывая длинным розовым языком окровавленную морду, она улеглась на бок и вытянула лапы.

«Ну, переварим чуток, да и в путь. Перед дорогой набивать брюхо до отказа не стоит: бежать будет неудобно. Так, червячка заморили слегка — в самый раз».

После небольшого отдыха они выбрались на поверхность. Рубашку и сапожки Олянка завязала в платок, туда же Куница засунула и найденный кинжал, хоть Олянка и не хотела его брать.

«Пригодится! — настояла Куница. — Жаль, ножен нет, но можно будет чехол из кожи сшить, ремешок приделать и носить на шее».

Узелок подвесили Олянке на шею. Они двинулись в дорогу в синих сумерках. Для Олянки, новообращённого новичка, бежать без передышки оказалось с непривычки тяжело, и они трижды останавливались на привал. Марушин пёс мог обходиться без пищи несколько дней без потери сил и бодрости, и Куница не утруждала себя охотой в дороге. А Олянка на бегу вспомнила наконец, как назывался на еладийском наречии тот козлоногий леший, которого Куница ей напоминала: словечко то было — сатир. Не много проку от этого, а всё равно как будто вещь затерявшаяся отыскалась.

В светлое время суток они спускались в подземные ходы и продолжали дорогу там. Олянка диву давалась, как Куница не заблудится в их разветвлениях, но та по каким-то приметам всё время находила правильный ход, нужный поворот. Может быть, ей были знакомы остовы животных, разбросанные в подземелье там и сям? Или она читала подсказки в странных письменных знаках, выдолбленных на толстых, потемневших от древности деревянных балках, подпиравших своды для защиты от обрушения? Олянка родную грамоту знала, но такие буквы видела в первый раз. Они состояли из набора чёрточек — продольных, поперечных и косых; одна напоминала следы птичьих лапок, другая — дерево без листьев, третья — воздевшую руки вверх фигурку без головы, четвёртая — две стены с двускатной кровлей сверху... Ни одного закругления в начертании этих значков не встречалось, одни прямые чёрточки и углы. Любопытство взяло верх, и Олянка на бегу спросила мыслеречью:

«А это что за письмена?»

«Это-то? Это молвицы, — ответила Куница. — Они такие старые, что их уж никто почти не читает. Бабушка умеет на них гадать».

Олянке вспомнился рассказ Радимиры о гадании на буквицах... Хранительница Бояна, Навь, выстраданная любовь. Уж не те ли это самые буквы древней азбуки? Вот только почему Куница назвала их молвицами? Холодящее дыхание тайны пробежало мурашками вдоль спины до самого кончика хвоста.