— Постой! — вскочил Любимко.

— Мне домой пора, — сжавшись и отступив на шаг, резко ответила Олянка. Ей вдруг стало очень зябко, грустно и тоскливо.

— Да мне ничего от тебя не нужно, — улыбнулся Любимко. — После всего, что я про себя рассказал, наверно, даже пытаться глупо... Но скрывать от тебя правду я не мог. Потому и сказал всё как есть. Мне б хотя бы просто видеть тебя иногда — уже счастье.

Разум говорил Олянке: «Уходи! Домой, немедленно!» А с сердцем творилось что-то странное, чудное... Сперва оно сжалось до слёз, солоновато и колко подступивших к глазам, потом размякло и согрелось. Но что делать? Шагнуть к нему, обнять и сказать, что он милый, хороший и она его вовсе не боится? Что ей хочется, чтобы боль оставила его навсегда, а припадки прекратились? Чтобы он был счастлив?

Да что такое накатило вдруг на неё?

— Я сюда часто прихожу, когда погода хорошая, — сказала она наконец. — Можешь и ты... приходить.

На том они и расстались. Придя домой, Олянка была задумчива, молчалива и пару раз чуть не пронесла ложку мимо рта. Ни один парень до этого дня не занимал настолько её мысли, но сходные чувства она, наверно, испытывала бы и к раненому зверю, к больному котёнку, и к птенцу со сломанным крылышком. Это было острое, до слёз пронзительное желание помочь, вылечить, обогреть. Но вот что потом делать с исцелённым и приручённым? Уже не прогонишь прочь, не выбросишь.

Они увиделись ещё несколько раз. Но Олянка молчала с Любимко о Радимире, а с Радимирой — о Любимко, и эта «двойная жизнь» тяготила её. Впрочем, вольностей она парню не позволяла, зачастую они просто молчали рядом и смотрели на закат, а белый конь пасся неподалёку. Когда Любимко был в разговорчивом настроении, ей нравилось слушать его рассказы. Её восхищала его учёность. Столько всего он знал, столько книг прочёл! Ей за всю жизнь, наверно, не осилить и десятой доли. А иногда он пел, и его мягкий голос, разносясь над рекой, что-то задевал глубоко в душе Олянки, и слёзы опять подступали к глазам. Любимко улыбался и смахивал пальцем блестящие капельки. Ему одному она решилась в полный голос спеть белогорские песни. Он слушал, но не приставал с расспросами, и только в его глазах появлялись влажные искорки — совсем как у Радимиры в ту ночь, когда она сказала, что княгиня не дала разрешения на брак. Улавливало ли его сердце что-нибудь? Догадывалось ли?

А потом Любимко опять пропал на несколько дней, и Олянка уже чувствовала и подозревала, что это недуг сейчас его терзал. Однажды вечером, когда вся семья ужинала, в дом постучался рослый бородатый человек в зелёном кафтане с богатым кушаком.

— Здесь живёт Олянка, дочь кузнеца Лопаты? — спросил он.

— Это я, — пробормотала девушка, вставая с лавки, а сердце затрепыхалось, как на ниточке подвешенное.

— Я от Любимко, сына Ярополкова, — сказал незнакомец. — Господин мой очень хвор, голова раскалывается. Он говорит, что только ты можешь помочь.

Ниточка оборвалась, сердце рухнуло. Пролепетав удивлённым родным, что она позже всё объяснит, Олянка вышла следом за слугой во двор. Тот приехал верхом. Взяв Олянку к себе в седло, он пустил коня вскачь — только копыта застучали.

Вскоре Олянка, озираясь по сторонам, входила в роскошные хоромы Ярополка. Самого хозяина дома не было, он отлучился по службе. Без лишних слов слуга провёл Олянку в богатую опочивальню, где в постели под навесом из заморского бархата стонал Любимко. На столике у изголовья мерцала масляная лампадка, а на краю ложа сидела женщина в малиновом с золотой вышивкой кафтане и чёрной шёлковой накидке поверх шапочки-повойника. Под подбородком накидку скрепляла драгоценная брошка, а пальцы женщины были унизаны перстнями. Она вскинула испытующий, строгий взор на молодую гостью.

— Вот, я привёл её, — негромко молвил бородатый слуга.

Несколько мгновений царило молчание, только стоны Любимко раздавались в тишине, да потрескивало пламя светильника. Наконец женщина заговорила:

— Сын сказал, что ты умеешь снимать боль. Сама видишь, худо ему. — И мать перевела заблестевший, полный тревоги взор на бледное лицо Любимко. — Никакие лекарства, никакие снадобья ему не помогают. Ежели и правда ты можешь утолить его муку, сделай это, прошу тебя. За наградой дело не станет.

Тут Любимко застонал так громко, что мать вздрогнула и испуганно смолкла, а Олянка бросилась к больному и склонилась над ним. Мертвенной белизной были покрыты его щёки, голубые тени залегли под глазами, а лоб блестел от испарины. Движимая мощным порывом сострадания, Олянка взяла его голову обеими руками, уткнулась в его влажный лоб своим и зашептала:

— Всё, всё... Сейчас всё пройдёт, сейчас боль уйдёт... Я с тобой, мой хороший.

Приговаривая это, она гладила его чуть влажные от пота волосы, изливала на него потоки тепла и милосердия, переполнявших её душу. О, если б она могла, она взяла бы всю боль себе!.. Впрочем, это не понадобилось. Стоны стихли, Любимко приоткрыл глаза и слабо улыбнулся, узнавая её.

— Ты... ты пришла... И опять меня исцелила.

— Сынок, ну что? Полегчало тебе? — тут же встрепенулась мать.

Тот перевёл на неё ласковый, чуть усталый, будто бы сонный взгляд.

— Всё прошло, матушка... Я посплю теперь.

— Ну спи, спи, дитятко, — проговорила та вполголоса с выражением глубокого облегчения на лице.

А Любимко добавил мечтательно-сонливо, снова переведя глаза на Олянку:

— Пусть она останется... Хочу увидеть её, когда проснусь. Это самое чудесное пробуждение...

Язык еле ворочался в его рту — так он был слаб и измучен болью. Едва выговорив это, он тут же провалился в крепкий сон. Мать всматривалась в его разгладившееся, посветлевшее лицо с увлажнённой слезами улыбкой.

— А ты и правда исцелять можешь, — прошептала она. — Это же чудо! Никакие лекари не могли помочь Любимко, и только тебе это удалось.

— Что ты, госпожа, я вовсе не целительница, — тоже вполголоса ответила смущённая Олянка. — То, что я могу облегчить боль твоему сыну, и выяснилось-то случайно.

Мать взглянула на девушку пытливо, изучающе. Она пожелала знать, как Олянка познакомилась с её сыном, что они делали, о чём разговаривали. Олянка всё рассказала бесхитростно и без утайки, умолчав лишь о Радимире. Женщина слушала с жадным вниманием, кивала, и в её лице, сперва показавшемся Олянке высокомерным и холодным, проступало теперь иное выражение. Сейчас она смотрела на девушку как будто благосклонно и даже ласково. Спохватившись и вспомнив о гостеприимстве, она повела Олянку за стол и накормила ужином, который показался той праздничным пиром. Она не то что не пробовала — даже названий этих яств не знала. После ужина они вернулись в опочивальню к Любимко, который продолжал спать глубоким, здоровым сном. Выражение нестерпимого мучения совершенно изгладилось на его лице, бледность отступила, даже румянец небольшой показался.

Они провели у его постели всю ночь, слушая его ровное дыхание и лишь изредка переговариваясь шёпотом: мать задавала какой-нибудь вопрос, Олянка охотно отвечала. Любимко пробудился поздно, когда солнце уже лилось в окна, и первым, что он увидел, было лицо Олянки, слегка утомлённое бессонной ночью.

— Как же хорошо, какое же это счастье — видеть тебя, — промолвил он. И, заметив рядом мать, чуть смутился.

А та сказала:

— А для меня счастье — видеть тебя в здравии! Как твоя головушка, сынок?

— Хорошо, матушка, — ответил Любимко и вдруг зарделся румянцем.

Мать, переводя проницательный взгляд с него на Олянку и обратно, едва заметно улыбнулась.

Любимко встал с постели, умылся и оделся, и они втроём отправились за стол. Ярополк всё ещё отсутствовал дома по служебным делам.

— Раз уж Олянка всё знает о твоём недуге, сынок, быть может, будет лучше, ежели она останется у нас, — сказала матушка Вестина. — Коли у тебя головушка опять разболится, она тебе тут же и поможет. А может, и припадки тебя оставят наконец-то!

— Я бы не хотел, чтоб она видела меня таким, — смутившись, проговорил Любимко. — Это страшно, матушка.