— И какого лешего тебе дома не сиделось? — хмыкнула она.

Её заострённые, звериные уши покрывала всё та же золотисто-русая шерсть, торчавшая на кончиках задорными кисточками. Низкий скошенный лоб, коротковатый, чуть приплюснутый нос, широкий рот с пухлыми, вывернутыми губами, негустые и неправильные брови — отменно некрасивая девчонка, самая настоящая дурнушка, зато тело гибкое и тугое, как лук. Изящная, но под кожей на плечах проступали мышцы — не огромные, как у мужчин, но плотные и достаточно сильные. Бёдра — тоже сильные, развитые от быстрого бега. Сухая, без мягкого жирка, с маленькой грудью, она больше походила на мальчишку-подростка, чем на девушку. В человеческом облике шерсть не полностью покинула её лицо — осталась на нижней челюсти наподобие светлой бородки. Не девица — зверёныш, волчонок с насмешливыми глазами.

Олянка, прислонившись спиной к дереву, тяжело дышала. Морозный воздух обжигал лёгкие, сердце надрывно стонало, захлёбывалось под рёбрами. Девица-оборотень между тем, сжав запястье Олянки, приподняла её руку и нахмурилась. Кровавые полоски — следы клыков — алели на предплечье. А Олянка и не заметила...

— Плохи твои дела, подруга, — вздохнула нагая девица. — Успел он таки цапнуть тебя... Тебя как звать?

— Олянка...

— А я — Куница. Можно — Куна. Пойдём-ка, обогреться тебе надобно.

Ноги Олянки подрагивали в коленях, но она нашла в себе силы проследовать за своей новой знакомой. Та двигалась по-звериному плавно, ловко, через глубокий снег перебиралась удивительно легко, не оставляя на нём следов, точно по воздуху ступала...

— Это хмарь, — пояснила она Олянке, кольнув её лунной искоркой взгляда через плечо. — По ней мы, псы, ходим, аки по тверди земной. Сейчас ты не видишь её, но вскоре начнёшь видеть.

Олянка увязла в сугробе, зачерпнула полные сапожки снега, не устояла и рухнула в леденящую, мерцающую в лунном свете зимнюю перину. Неуютная то была постель — отнюдь не пуховая, что дома в опочивальне её ждала. Холодная, мертвящая — в самый раз уснуть в ней вечным сном...

— Эх, ты, — усмехнулась Куница над неловкостью Олянки.

Недолго думая, она перекинула её через плечо и потащила бесшумно — снег ни разу не скрипнул под её шагами.

Олянке показалось, что земля разверзлась под ними, разинув тёмный рот. Крик застрял в её сдавленном горле... Но удара не последовало: Куница пружинисто и мягко приземлилась на ноги.

— Садись-ка... Сейчас огонь разведём.

В руках Куницы чиркнуло огниво, искры рассеяли тьму, отразившись на миг в глазах девицы-оборотня. Куча сухих листьев быстро вспыхнула. Куница притащила откуда-то из темноты охапку хвороста, и огонь жадно затрещал, перекидываясь на него. Олянка озиралась. Дымок вытягивало в дыру над их головами — ту самую, в которую Куница так ловко «провалилась».

— Что это за подземелье?

Куница протянула к огню когтистые пальцы. Поворачивая руки, сжимая и разжимая кулаки, она проговорила:

— Ух, хорошо, тепло... Хоть мы, псы, и не боимся мороза, а всё ж приятно у огня посидеть... Подземелье? А это ходы наши. Марушины псы по ним днём передвигаются, когда солнце яркое. Отдыхают тут же.

Пламя разгоралось не бурно, но уверенно. Оно влекло своим жаром, и совсем замёрзшая Олянка невольно потянулась к нему. Её пальцы подрагивали, а на нежной, белой коже запястий проступали синяки — отпечатки мужских рук. Куница нахмурилась:

— Это кто тебя так?

Олянка чуть отдалила руки от огня, жар которого сушил и стягивал кожу.

— Муж, — ответила она глухо, через ком в горле. — Он вообще не дурной человек, но на него накатывают припадки. Он становится безумен, беснуется, как дикий зверь. Слугам его цепями приходится опутывать, чтоб удержать. А между припадками он хороший, добрый. Он сам не рад этому... Он даже жениться не хотел, чтоб жену своим безумием не мучить, но отец настоял: внуков хотел, наследников. Отец у него — знатный человек, княжий дружинник.

— Так это от него ты убежала? — понимающе прищурилась Куница.

— Да, — проронила Олянка. — У него припадок начался.

Куница щурилась на огонь. Нижняя челюсть изобличала силу и неженскую суровость. Светло-голубые глаза временами отливали желтизной, а порой мерцали твёрдой оружейной сталью.

— Значит, родичи твои — богатые люди? — проговорила она, задумчиво покусывая сухой прутик. — Стало быть, искать тебя будут...

— Наверно, будут, — чуть слышно пробормотала Олянка.

— Вот только домой тебе нельзя уж, голубушка. Скоро превращение начнётся. — И Куница, переломив прутик, кинула в огонь.

Следы клыков чудовища тупо ныли. Глубокие, кровавые борозды уродовали красивую руку, изящную и женственно-гибкую, со светлой кожей. Но что теперь ей красота? Ранивший её зверь впустил в неё Марушино семя, и страшные сказания, которыми матушка её пугала в детстве, становились явью. На Олянку накатывало мертвенное оцепенение. Оно панцирем сковывало её, и отчаянный крик засыпал под ним, как река спит под коркой льда.

— Уходить нам отсюда надобно, — решительно сказала Куница. — Чего доброго, ещё собак пустят по твоему следу. Я, правда, последние полверсты тебя по хмари несла, снег не примятый остался, но всё равно не помешает подальше отойти. Грейся, пока костёр догорает, да в путь двинемся.

— Куда? — дрогнула Олянка.

— Дальше, в лес, — был краткий ответ.

Куница больше не подбрасывала хвороста в огонь, и тот вскоре начал ослабевать, затухать. Олянка ловила его последнее, угасающее тепло. Ей удалось хорошо отогреть руки и просушить сапожки, отсыревшие от набившегося в них снега. Они чуть закоптились и пропахли дымом, но всё равно приятно было просунуть в них холодные ступни. Бесприютность обступала со всех сторон, пустота и неизвестность свистели ветром в ушах. И ни одной доброй души вокруг... Куница? Олянка ещё не знала, другом её считать или врагом. Девица-оборотень помогала ей, и Олянка невольно к ней тянулась — а что ещё оставалось? Одной ей не выстоять. Сгинет она в этом зимнем лесу. Домой возврата не было: горели на руке следы клыков, стучали в них отголоски загнанного сердцебиения. «Тук, тук, тук», — билась тупая боль. Кровь на удивление быстро свернулась и перестала течь, застыла бурой коркой на коже.

Куница потушила тлеющие угольки снегом, и их обступила тьма.

— Ну, пошли, — сказала девица-оборотень. — Тащить тебя опять придётся: ты ж в темноте пока видеть не умеешь.

Олянку снова взвалили на плечо и понесли с быстротой ветра.

*

В голубых рассветных сумерках из усадьбы Ярополка, свёкра Олянки, выдвинулся конный отряд. Ловчий, опытный человек лет сорока, с сединой в рыжеватой бороде, дал собакам понюхать платок Олянки и приказал:

— След! Искать, родимые!

Собаки кинулись по следу, а ловчий вскочил в седло. За ним скакал сам Ярополк — небольшого роста, но кряжистый и могучий, широкоплечий воин. В его тёмной бороде поблёскивал иней седины, глаза мерцали из-под суровых бровей зорко и жёстко. От него не отставал русоволосый молодец лет двадцати двух, пригожий, с негустой и мягкой, почти юношеской бородкой. Он был бледен, в его осенённых болезненными тенями серовато-голубых глазах влажно блестела тревога и боль.

Усадьба осталась далеко позади, вокруг темнели стволы погружённых в зимний сон деревьев. Встречались ели, чьи лапы низко поникли под тяжестью снега... Собаки бежали по следу, пока наконец не остановились. Их хриплый лай спугнул снегирей, и те вспорхнули с веток.

— Ну, что тут? — спросил Ярополк, придерживая горячего, пляшущего на месте коня.

Ловчий соскочил с седла и принялся изучать следы. Был он вдумчив и сдержан, немногословен, дело своё знал.

— Худо, господин-батюшка, — отозвался он. — Видишь следы эти большие? Оборотень это. Марушин пёс тут был.

Его широкая, жилистая рука показывала пальцем на глубоко вдавленные следы огромных лап.

— И не один оборотень был, а двое, — продолжал он. — Вон, вон, следы поменьше. То, видать, волчица. Дрались они тут.