– Ша! – сказал он своим громилам, достал из кармашка белоснежный кружевной платок, музыкально высморкался, поинтересовался у торговки, почем идет товар, брезгливо воткнул палец в податливую плоть брынзы, понюхал и тут же вытер палец о полотенце, на котором брынза была разложена.

– Босяк! – крикнула торговка, заметно округлевшими глазами вылупившись на странного клиента. – Думаешь, если ты надел шляпу из музея, так ты уже Дюк Ришелье? Кто так обращается с товаром?

– Это товар? – пожал плечами брюнет и оглянулся на громил, которые тут же заржали, как стадо крымских мустангов. – Таким товаром на Молдаванке кормят собак. Если хотят от них избавиться.

– Так и иди на свою Молдаванку! – закричала торговка, налегая на прилавок и закрывая обширной грудью брынзу. – Щипач поганый.

– Я бы тебя, таки да, пощипал, – оскалился брюнет, обнажая желтые зубы с давно не чищенными клыками по сторонам вытянутого рта.

Потом он повернулся ко мне и внятно произнес:

– И не морочьте мне голову с вашим Котовским. Что вы привязались с вашим Котовским, как будто он здесь главный над биндюжниками? Мы его никогда не имели за своего, этого Котовского. Тоже мне Маня с Портофранковской.

И тут он неожиданно вытянул руку над прилавком и длинными пальцами пианиста со стажем погладил левую грудь торговки. Причем так аккуратно погладил, что она стала чуть не вдвое меньше правой. После чего вытворил позу памятника погибшим морякам, застыв на месте в виде гранитного столба.

Ощупав мгновенно похудевшую левую грудь, торговка задрала глаза к небу и завопила во всю мощь, сохранившуюся в уцелевшей правой:

– Ратуйте, люди! Абрашка деньги украл!

Тут началась форменная свалка. Опасливая мамаша, подхватив доедавшего уже согревшуюся на солнце холодную грушу Борю, ринулась бежать к воротам. Сомнительный мужчина, мгновенно обнаружив в себе качества, достойные песни, кинулся было на помощь торговке, но споткнулся о ящик с абрикосами, пролетел метра полтора и упал прямо в лоток со свежевыловленными креветками, отчего креветки разлетелись в разные стороны, смешавшись с вишнями, персиками и вареной кукурузой. Сам же мужчина остался лежать в лотке неподвижно. Продавец креветок, обнаружив, что у него неожиданно поменялся товар, видимо, совершенно независимо от своего желания издал звук, похожий на сигнал сухогруза, причаливающего к Ильичевскому порту. И онемел, ткнув желтый короткий палец в креветочную физиономию упавшего. Неизвестно откуда взявшийся сторож, скорее всего, спавший под одним из прилавков, вскочил на перевернутую бочку из-под сельди и засвистел, приседая от возбуждения. Откликаясь на этот свист, пьяный грузчик уронил огромный арбуз на коробку с черешней, а мирно дремавшая на солнце бездомная дворняга залаяла басом и кинулась в толпу народа, что произвело еще больший переполох.

И как раз в этот момент, видимо, от жары, воздух как-то треснул, полоснул меня осколками по лицу, и показалось, что Абрашка вдруг начал колыхаться, как водоросли на лимане, и исчезать частями, будто его уже пустили на парфюмерию. А из того места, где он только что хамски себя вел, вдруг донеслось:

– Будете в Париже – мое почтение мосье Синявскому.

Остатком исчезающего сознания я успел сообразить, что расслаивается и исчезает не только Абрашка. В раскаленное небо взмывали дыни и сливались с обезумевшим солнцем. Арбузы таяли на глазах и мутной зеленой рекой неслись прочь, сметая на пути торговок и грузчиков. Столбы оглохли на очередном «оц-тоц-перевертоц». «Сознанье, – как писал когда-то Женька, – распадалось на куски». Последнее, что я увидел, было лицо маленькой чумазой девочки, с любопытством оглядывавшей меня огромными серыми глазами, в которых застыл немой вопрос, на который я не знал ответа. Но этот вопрос перебила склонившаяся надо мной и громко шелестевшая оставшейся грудью торговка:

– Молодой человек, а вы сами с откудова будете?

И вот с этим-то вопросом я и исчез с базара, чтобы вспомнить, наконец, «с откудова я буду».

А дело было так: Авраам родил Кузнеца; Кузнец родил Портного; Портной родил Носатого; Носатый родил Лысого и брата его, тоже Лысого. А уже Лысый родил меня.

И с тех пор время от времени мне снится страшный сон про то, как меня рожают. Ну, не буквально, конечно, но все-таки. Снится, как правило, глухая узкая улочка, постепенно оборачивающаяся все время сужающимся коридором. И по нему почему-то надо куда-то выходить. Причем не просто выходить, а пробираться меж торчащих из стен мокрых камней. В самом конце коридор настолько сужается, что я понимаю: все, мне не пролезть, задохнусь. А лезть надо. И тогда, от ужаса, я начинаю кричать и просыпаюсь от собственного крика.

– Так, выходит, вы именно Абрашку Терца и видели, – то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес Синявский. – Странно. Хотя… Хотя вполне возможно… По моим расчетам… Впрочем…

Затем, пробормотав что-то неразборчивое, он уже начал было подниматься по лестнице на второй этаж, как вдруг остановился, поманил меня пальцем и таинственно зашептал:

– Марья спрятала вашу книжку за диван. Давайте другую.

Я дал. Но Синявский повел себя странно. Он ее приложил к глазам, обнюхал, попробовал на язык и попросил еще одну.

– Зачем? – удивился я.

– А вдруг она опять спрячет!

На это возразить мне было нечего – а вдруг опять спрячет? Мне и в голову не пришло спросить, зачем Марья прячет книжки, да еще непременно за диван. Откуда я знаю? Может, здесь так принято. А тем временем Синявский обнюхал и вторую книжку, причмокнул языком, потребовал еще одну и поплелся наверх. «Точно, съест», – промелькнуло в голове. Но не успел я хорошенько обдумать царящие в этом доме порядки, как Синявский вернулся. Заглянул под лестницу, потом сунул нос в соседнюю комнату и опять же полушепотом:

– Марья-то где?

– В аптеку пошла. Сказала, минут через десять придет.

– Тогда я приду через пять.

И, уже высунувшись в дверь, с порога спросил опять:

– Так вы и вправду Терца видели?

– Видел, но недолго, – почему-то ответил я. – Хотя кого я видел, я и сам толком не понял.

– Дед, а дед, – подступал я к Носатому, опасливо поглядывая на висящую на стене маску, – а ведь ты бандит.

– Сам ты бандит, – отмахивался дед. – А я рэволюционэр и этот, как он? – о! – Робин Гуд. Григорий Иванович так и говорил, что мы все – это как один Робин Гуд. Потому что мы хотели, чтобы была справедливость и чтобы все уже, наконец, были здоровы.

– Дед, – не отставал я, – но вы же еще до революции весь юг грабили.

– Как весь! – удивлялся моей необразованности дед. – Ты таки ничего не знаешь! Мы брали только у богатых. Бедных мы не трогали. Мы еще им отдавали, чтобы ты таки знал.

– Ну да, – догадывался я, – с бедных и взять нечего. Что их грабить?

– Правильно! – восклицал он. – Все должны быть равные! И все должны одинаково кушать.

– Но все не могут быть равными, – внушал я ему научный взгляд на мир. – Все не равны уже с рождения. Один умнее, талантливее, лучше умеет работать и вообще имеет больше за душой.

– Ну конечно! – радостно соглашался он. – Если ты больше имеешь, так и должен больше отдавать. Ты же не сумасшедший, чтобы кушать три обеда подряд, у тебя же будет заворот кишок. Вот ты что сейчас имеешь? Ничего ты не имеешь. А я имею! Я имею зарплату и еще за два костюма в месяц. Поэтому я имею и поэтому я тебе тоже даю. А если бы я тебе не давал, что бы ты имел вместе со своими талантами? Ничего. А каждый человек хочет выйти вечером в город, зайти в буфет на набережной, выпить и закусить. Если человек не может выпить и закусить, он что, человек?

Спорить с ним было абсолютно бесполезно. Иногда, правда, мне удавалось взять верх, но в таких случаях он всегда прибегал к неотразимому аргументу:

– Как ты можешь так говорить! – закипал дед. – Если бы не я – где бы ты был? А? Я тебя спрашиваю! И я тебе скажу: тебя бы не было! Вот так! Кто бы тебя родил, я спрашиваю? Твой папа? Так он ничего не может родить, если я не скажу.