Но это было далеко не все. Когда этот обстрел прекратился, в шести километрах от нас разгорелся ожесточенный бой, потому что русская пехота, уставя перед собой штыки, кинулась в очередную отчаянную атаку. Наши пехотинцы-кригскамрады на привалах, было дело, рассказывали нам зенитчикам, как это обычно бывает, и как наши пулеметы сотнями косят этих безумцев, устилая землю телами в мундирах цвета хаки, а они все идут и идут вперед, и нам остается только удивляться, почему в России до сих пор не закончились все люди. Но в этот раз, (видимо, из-за «марсиан») все пошло совсем не так просто, потому что через некоторое время на дороге появились первые группы отступающих. Пока что это были легкораненые, сопровождающие санитарные повозки. Они-то нам и рассказали, что натиск большевиков жесток и неудержим, и что в атаку они идут вместе с чудовищными панцерами и «марсианской» пехотой, которая не оставляет после себя в живых ни одного немецкого солдата. Только что под их ударом пала вторая траншея, и теперь бой переместился к третьей линии окопов, которой еще, собственно, нет. В бой брошены последние резервы – даже писари и повара³, но и этого теперь хватит ненадолго, потому что большевики и «марсиане» давят подобно паровому катку.

После этих слов мне стало понятно, что и нам придется сражаться с наседающими русскими. А как сражаться, когда больше половины артиллерии повыбито еще до начала боя, а пехотного прикрытия (правда, прикрытого болотистым ручьем) – не больше батальона. А ведь там, впереди, под гусеницами русских танков, сражаясь, погибли не меньше двух полнокровных пехотных полков, и эти бредущие в тыл раненые – это все, что от них осталось. Потом впереди показались идущие на рысях артиллерийские упряжки с дивизионными десятисантиметровыми гаубицами, а это значило, что артполк (или его остатки) снялся с позиций и спешно отступал, чтобы не попасть под девятый вал вражеского наступления. Раз, два, три… Одиннадцать орудий из тридцати шести. Остальные или пришлось бросить, потому что убило лошадей, или пушки были так повреждены, что их не представлялось возможным тащить с собой.

Прямо на наших глазах из-за леса вывернула пара винтокрылов, похожих на доисторических летающих чудовищ, и в плотном строю с ходу прошлась по отступающей артиллерийской колонне из пушек и пулеметов. Мы видели, как трепещет пламя выстрелов в носу и таких круглых штуках под короткими крыльями этих чудовищных аппаратов, как часто-часто встают на дороге разрывы мелкокалиберных снарядов и крупнокалиберных пуль, как бьются с отчаянным ржанием раненые кони и как умирают наши кригскамрады… Все одиннадцать орудий вместе с расчетами и упряжками остались на дороге, не доезжая моста через ручей. Из остатков полка выжило не более десятка человек (и трое из них сразу же сошли с ума), а винтокрылы, сделав свое черное дело, пролетели прямо над нашими головами. Мы в них стреляли, но все было без толку. На мгновение сверкнуло грязно-голубое бронированное брюхо с большой красной звездой, сверху вниз на наши головы обрушился ураган взбешенного воздуха, поднявшего целую тучу пыли и уши поразил странный свистящий звук двигателя этого аппарата – грозный и зловещий. А когда я все-таки сумел проморгаться, то увидел, что эти аппараты закладывают широкий вираж, чтобы развернуться для повторной атаки.

Но все уже не имело никакого значения, потому что в тот момент, когда мы смотрели за разворачивающимися винтокрылами, из лесу со стороны правого фланга и тыла выехало большое количество русских кавалеристов, атаковавших наши позиции. Вот ведь незадача – мы ждали жестокие сверхсовременные суперпанцеры «марсиан» с фронта, а оказались захвачены ударом вполне себе архаичной большевистской кавалерии с тыла. Я оказался среди тех немногих, кто своевременно поднял руки вверх и избежал нарубания на порционные куски казачьими саблями. А суперпацеры я тоже увидел, но позже, когда нас уже гнали в составе колонны пленных на восток.

25 августа 1941 года, Полдень. Великобритания, Лондон, бункер Правительства, военный кабинет премьер-министра Уинстона Черчилль

Сюда, в эти тихие помещения, скрывающиеся под толстым слоем земли и бетона, никогда не доносились отзвуки бушующих на поверхности военных бурь. Выли ли над Лондоном сирены воздушной тревоги, падали ли с почерневших от дыма и горя небес немецкие бомбы, гремели ли залпы зенитной артиллерии, здесь, в правительственном бункере, всегда было тихо и уютно. Работающие тут люди никогда не кричали, как бы ни была плоха обстановка, а разговаривали исключительно вполголоса, чтобы не помешать британскому премьеру размышлять над вопросами, от которых зависит жизнь и смерть Британской империи.

Тем более повода для волнений не было сейчас, когда худшее, казалось, осталось позади и чудовищная германская военная машина, раздумав форсировать Канал, развернулась на восток и внезапно напала на Советскую Россию. Вот уже два месяца на иссушенной жарким летним солнцем восточно-европейской равнине большевистский режим отчаянно сражался за свою жизнь, проигрывая территории и жизни сотен тысяч солдат и офицеров, но выигрывая время, необходимое огромной стране для мобилизации и концентрации всех сил. Сражаясь за себя, он одновременно сражался за Британию. Пока на востоке продолжает сопротивление Красная армия, никакая десантная операция германских войск на Британские острова попросту невозможна.

Не имеющий ни капли симпатии к русским вообще и большевикам в частности, Черчилль надеялся, что в этом отчаянном поединке двух великих деспотий не будет победителей – одни побежденные. Он рассчитывал, что восточный колосс, рухнувший под натиском тевтонской ярости, сцепит мертвой хваткой свои руки на горле у победителя и утащит его вслед за собой в могилу. И вроде бы все к тому и шло. Чем дальше гунны углублялись на восток, чем меньше промышленных и продовольственных ресурсов оставалось в распоряжении советского правительства, тем яростней и ожесточенней, можно даже сказать, бессмысленней становилось сопротивление вторжению. Свежие, только что сформированные из мобилизованных солдат дивизии, не обученные и не слаженные, с одними винтовками, без поддержки артиллерии и авиации, прямо с колес швырялись в огонь сражений, чтобы лобовыми контратаками и реками проливаемой крови еще хоть на один день, или даже на полдня, затормозить неумолимый германский натиск на восток.

Перебирая бумаги, которые принес ему Стюарт Мэнзис, начальник Секретной Службы его Величества, Черчилль подумал, что в последние дни произошло нечто невероятное. На месте отчаянно фанатичных, но плохо обученных и вооруженных красных войск, под чистый серебряный зов призывающей в атаку фанфары вдруг появились блистающие великолепной выучкой тяжеловооруженные полки первоклассной кадровой армии. По версии большевиков, которую они довели до главы британской военной миссии в Москве генерал-лейтенанта Фрэнка Мэйсона-Макфарлана, поражение отборным германским 24-му и 47-му моторизованным корпусам нанесла Первая Особая Ударная Танковая Армия и подтянутые из глубины страны свежие стрелковые дивизии Брянского фронта, под общим командованием генерала армии Жукова. В сопроводительной записке, приложенной к этому сообщению, генерал Макфарлан писал:

«При этом разговоре было ясно видно, что, говоря о некоей первой ударной танковой армии, Молотов без зазрения совести врет, и никакой такой армии у большевиков не существует, а есть нечто, о чем он не хочет и не может сказать вслух. При этом надо сказать, что генерал Жуков был назначен командующим Брянским фронтом уже после разгрома 24-го мотокорпуса гуннов, и что в последние дни по Москве пошли разговоры о неких могущественнейших союзниках то ли из других миров, то ли из других времен, которые неожиданно вмешались в ход битвы под Смоленском, переломив ее в свою пользу. И хоть тяжелые бои продолжаются, большевистскую столицу охватил приступ, казалось бы, беспричинной эйфории. Москвичи поздравляют друг друга с первой победой и говорят, что теперь-то все уж точно будет хорошо – «враг будет разбит и победа будет за нами»».