Замечательны ритмические переходы в пределах одного стихотворения, прием используется сейчас многими, но у Соловьева это получается с той правильной резкостью, уловив которую хочется согласно кивнуть. Основной корпус стихотворений написан в нейтральной, немного мрачноватой интонации, избегающей пафоса и какого-либо надрыва. На этом фоне с небывалой пронзительностью смотрятся редкие «автобиографические сюжеты», по-хорошему «трогательные», благодаря тщательно подобранным деталям, реальным и выдуманным. Таково стихотворение «Памяти Багиры», посвященное девушке, покончившей жизнь самоубийством и схожей в своей беспомощности с плюшевой игрушкой в руках у автора: оно не принижено до житейского уровня, а сохраняет метафизическое напряжение, словно речь идет о «разумных светилах» или «человеческих числах». Таинственность колдовского действия и очарование странного детства особенно хороши в «Куколках»:
«Когда стемнеет и забудутся имена,
женский голос запоет куколкам о подземных путях.
Голос сложит свои волокна на манер соломенного столбика,
выкормит куколок, и оденет их. И почти оживит
снопики и метелки, загодя вязанные –
к временам, когда перестанут выкапывать корешки
и отливать фигурки,
потому что свечной воск сильнее воска болванчиков,
и подобия осели прахом в душе».
Верлибры (ими написана примерно половина книги) – жанр более сложный и говорящий о сочинителе гораздо больше, чем метрический стих. Так вот. У Соловьева он предельно функционален, а в лучших случаях строится на уровне сообщения (вести). Пресловутые прозаизмы и дневниковость обошли автора стороной: он передает именно то, что сказать необходимо, ни больше – ни меньше. Здесь главную роль играет не импровизация, не узорчатость, не искусное чередование слов и пауз, и даже не звучность высказывания или «обмирщение речи», – автор просто вербализует свою мысль, которая вряд ли могла быть выражена иным способом, чем посредством поэзии.
«Но именно их, потому что
дома их пусты,
но именно их, потому что
их слух до сих пор безразличен и чист,
но именно их позовут
и спасут, и покажут им.
Только б они захотели.»
Факт существования поэта неумолимо предполагает наличие тяжбы с самим мирозданием (не путать с тяжбой с жизнью), вопрос лишь в том, насколько высоко поднята планка в этом споре. Свободолюбцы и политические диссиденты отдыхают – «открывший эту книгу, посчитал бунт ангелов единственным событьем» – испытать противоречие материи и духа на своей шкуре куда серьезнее. Столь же утомительно наследие первородного греха и страшного суда (его автор именует утешительным). Однако, несмотря на приметы времени, он старается не стращать читателя почем зря, сводя проблему к емкой образной формуле:
«Что может быть радостнее такого заката
и карающей длани над утомившей толпой?
И почему бы миру теперь не стать долиной Иосафата?»
Книга состоит из четырех частей (как времена года), ясных, прозрачных, композиционно оправданных. «Реликвии», «Медное море», «Город без памяти» и «Оракулы» – самостоятельные величины, составляющие единое целое. Вообще книга выглядит очень продуманной, законченной, выстраданной, если хотите. Даты тоскливого безвременья под стихами смотрятся вызывающе – они несут что-то большее, чем отметка о завершении работы или графическая законченность – именно поэтому я заговорил о поэзии девяностых. «Времена» – автор постоянно обращается к ним, словно сравнивая культурные пласты человеческой истории с пустоватым воздухом современности.
«Слова и времена – вот приговор,
все остальное только варианты
осуществленья приговора.»
«Глубина моей памяти невелика,
словно год неполный я помню
семь последних лет, а раньше будто и не жил.»
«Так получилось, что я позабыл много больше,
чем было написано на роду.»
«Я проживаю времена несмело,
почти не побывав во временах».
Древность, «замковая гора», «цитадель», «замшелое и сводчатое лоно Великой Матери» становятся единственным убежищем, где еще можно сохранить связь времен. «Ибо ты был убежищем бедного, убежищем нищего в тесное для него время, защитою от бури, тенью от зноя; ибо гневное дыхание тиранов было подобно буре против стены».
«Наползает на нас материк из нетающих плит,
обращает нас в древность и студит в нас гордость и норов».
Враждебность людей к вещам, обладающим неопознанной глубиной, к любому древнему опыту, мистической практике или строгой философии – поразительна и на первый взгляд необъяснима. Обычно от такого творчества стыдливо отмахиваются, стараются его не замечать. Именно поэтому «моя пузырится шкура на кострище Царя Петра». Испытание невниманием – более изощренная практика. Так происходило с «Цитаделью» Экзюпери, традиционализмом Генона, антропософией Штайнера и т.д. Я слышал, что в свое время предпринимались попытки придать военному трибуналу наследие Ницше. С бытовой точки зрения это можно объяснить инстинктивным нежеланием людей усложнять себе жизнь лишним знанием, утраченной способностью к вдумчивому чтению, привычкой пользоваться готовыми ответами. С другой стороны, очевидна заинтересованность «профессионалов» – на определенном фоне их творчество обесценивается и сходит на нет. Но гораздо более правдоподобным мне кажется то, что сакральное знание подтачивает основы нынешнего уклада, принципиально поверхностного и существующего лишь благодаря отвлечению масс от интеллектуальной и духовной деятельности. Колосс на глиняных ногах чувствует опасность преемственности культур, допуская на рынок урезанную или упрощенную информацию, которая и без того тонет в общем якобы неконтролируемом потоке. Поэзия Юрия Соловьева на некоторое время оказалась задвинутой на второй план из-за того, что показалась кому-то темной и дискомфортной. Она действительно выходит за рамки чистой лирики, опустившейся до фиксации нюансов частного существования, и даже за рамки – светской поэзии. По своей природе она несет в себе некоторую сверхзадачу (даже идеологию, что для нашей расшатанной литературы факт небывалый). Идеологию, способную отсеивать и объединять.
«Возвращение Брана» – один из ключевых текстов этой книги – основан на кельтской легенде о путешественнике Бра-не, оказавшемся на райских островах, уставшем от бесконечного блаженства и пожелавшем хоть одним глазком увидеть родину. Если он ступит на родную землю – рассыплется в прах. Так оно, увы и случилось.
«Я на родине был всего-то досужей басней,
рассказом, сказкой, участью, что прекрасней
любой другой – и любой же другой злосчастней.
Я рассыпался в прах, чтобы череп мой бедный служил
землякам талисманом, обителью тайных сил…
Но теперь слова не слышны, берега во мгле,
и только невнятный шепот ползет по земле,
да в любые края вольно полететь золе…»
